Владимир Авдеев - Русская расовая теория до 1917 года. Том 2

Во всех этих замечаниях писателей малорусского происхождения есть, конечно, немало верного; тем не менее, эти исследователи не могли избежать некоторого пристрастия к своей народности и некоторого недостатка объективизма по отношению к народной поэзии великоруссов. С другой стороны, за последние десятилетия материал по русской народной поэзии вообще значительно увеличился и особенно записано много нового из произведений великорусского песнотворчества. Нашлись и новые, неизвестные ранее исторические песни, и масса духовных стихов, и многочисленные причитания, а в особенности — богатый запас былин так называемого Владимирова цикла, давший благодарный объект для целого ряда ученых изысканий и обративший на себя большое внимание и заграницей. Открытие массы этих былин на великорусском севере послужило даже к подкреплению высказанного ранее мнения о переходе южно-русского, киевского населения на Север и о том, что великорусская народность является в большей степени преемницей древнерусского славянства, чем малорусская, утратившая всякое воспоминание об этой отдаленной киевской старине и явившаяся на опустелые места уже позже, из-за Днестра и Карпат. Но в таком великорусском взгляде проявилась, несомненно, также крайность: богатырские былины, созданные, по всей вероятности, в среде княжеской дружины, могли распеваться и в Новгороде, и в Суздали, и, передаваясь от «сказителя» к «сказителю», распространились, наконец, до Обонежья и Сибири, где, в этих отдаленных, менее затрагивавшихся историей уголках, успели лучше сохраниться, чем в более оживленных и скорее забывавших старину центральных местностях. С другой стороны, более тщательные наблюдения показали, что отрывочные отголоски былинного эпоса сохранились и на юге, только они померкли здесь пред близкой и глубже отразившейся в народе исторической стариной — эпохи казацких войн и борьбы за веру и народность.

Различие между великоруссами и малоруссами в отношении к религиозной сфере, к обрядам, к молитве и т. д. было замечено также давно и анализировано, например, подробно Костомаровым. Уже в начале исторической жизни «в религиозности великорусской является свойство, составляющее ее отличительную черту и впоследствии, — в противоречии с тем складом, какой религиозность приобрела в южно-русской стихии. Это — обращение к обрядам, формулам, сосредоточенность во внешности». Южно-русская народность была непричастна к расколам. «Южно-руссы исполняют обряды, уважают формулы, но не подвергают их критике… Если бы понадобились какие-нибудь изменения в наружных сторонах богослужения или переводе книг святого Писания, южно-руссы никогда не восстали бы против этого, им бы не взошла мысль подозревать какого-нибудь искажения святыни. У южно-русского народа много именно того, чего недостает у великоруссов: у них сильно чувство всеприсутствия Божия, душевное умиление, внутреннее обращение к Богу, тайное размышление о Промысле над собой, сердечное влечение к духовному миру». Стараясь объяснить, откуда возникло в Великороссии «это стремление спорить за букву, придавать догматическую важность тому, что составляет часто не более, как грамматический вопрос или дело обрядословия», Костомаров пришел к заключению, что, «кажется, это происходит от того же практического, материального характера, которым вообще отличается сущность великорусской натуры». Костомаров выставляет также на вид религиозную нетерпимость великоруссов — особенно в московский период, — сравнительно с духом терпимости со времен Киевской Руси у южно-руссов. Не отрицая некоторой доли правды в таких замечаниях, нельзя, однако, не признать, что в них также есть преувеличения. Раскол из-за обряда и буквы возник в Великороссии лишь к концу XVII в. и вызван был особыми условиями; ему содействовало, во-первых, то, что исправление книг было произведено, главным образом, малорусскими справщиками, заподозривавшимися в уклонении от истинного православия, а затем — крутые и насильственные меры, принятые правительством против сторонников прежних книг и обычаев, — меры, сделавшие из них, в глазах народа, мучеников и страдальцев за истину. Возможно, что нечто подобное произошло бы и в Малороссии, если бы там предпринято было, например, исправление книг и обрядов московскими справщиками и затем употреблены были бы насильственные меры по введению этих исправлений в церковную жизнь. Ведь восстал же малорусский народ против унии, «поднялся», как выражается сам же Костомаров, «пластом на защиту своей старины и свободы убеждений». С другой стороны, веротерпимость великоруссов едва ли может подлежать сомнению: вспомним отношение народа (в тесном смысле этого слова) к татарам, полякам, немцам, старообрядцам, сектантам и евреям. Наконец, что касается до утверждения, будто великорусс привязан в деле религии только к обрядам, формулам, букве, — то и это неверно, по крайней мере в том противоположении, как оно является у Костомарова. И у малорусских крестьян религиозные верования, смешанные часто еще в значительной степени с остатками языческими, выражаются более в обряде и формулах, чем в сознательных представлениях, а с другой стороны, малоруссы увлекаются иногда критикой и создают даже особые рационалистические секты, какова, например, штунда. Весьма возможно, что эта секта возникла под влиянием баптизма и вообще протестантства, занесенного на юг России немецкими колонистами; но к подобным влияниям не относится пассивно и народ великорусский, у которого мы также видим секты духоборцев, молокан и многие другие, более или менее рационалистические и возникшие тоже, по-видимому, не без косвенного влияния протестантских учений. Можно даже утверждать, что в великорусском народе встречается больше, чем у какого-либо другого славянского племени, активное отношение к религии, и притом в самых различных формах — крайнего экстаза и рационализма, обрядности, подвижничества и т. п.

Что касается до различия, замечаемого между великоруссами и малоруссами по отношению к промышленности, ремеслам, торговле, то оно было вызвано, по-видимому, в значительной степени влиянием различных природных и исторических условий. Богатая черноземом почва Южной России достаточно обеспечивала потребности земледельца, тогда как скудная глинистая почва Севера, не вознаграждавшая достаточно трудов по ее обработке, должна была вызвать стремление к добавочным промыслам. Подобным же образом обширные леса на Севере и их скудость на Юге благоприятствовали развитию, в первой области, плотничества и столярного дела; нельзя отрицать также и тех влияний, которые были занесены в Новгород, Владимир и в Москву иностранными мастеровыми и зодчими, строившими тут храмы и палаты; недаром многие названия инструментов и технические выражения строительного дела у нас иностранного происхождения. Развитие туземной промышленности и торговли на юге было задержано также приливом сюда евреев, сосредоточивших эти отрасли деятельности в своих руках, а также своеобразный духом местного рыцарства, казачеством. Впрочем, отрасли эти вообще мало развиты у большей части южных и западных славян, за исключением чехов. Нельзя, во всяком случае, отрицать большей способности к этим отраслям великоруссов, одаренных сметкой и сообразительностью, благодаря которым иногда случайно занесенный в известную местность вид промысла — как показывает история некоторых видов кустарной промышленности — скоро усваивался, укоренялся и распространялся в целом районе. Такой способностью великоруссы заметно выделяются как между своими славянскими собратьями, так и финскими, отличающимися, и те и другие, большей консервативностью; не менее выделяются они и стремлением к отхожим промыслам, что, может быть, стоит в связи и с распространенной у них вообще некоторой наклонностью к вольной и бродячей жизни, выражавшейся, в прежние времена, в ушкуйничестве, казачестве, разбойничестве, в проведывании новых земель в Сибири, а позже — в странничестве и искании счастья на далекой стороне. Не следует упускать, однако, из виду, что во многих местах и великоруссы кормятся исключительно землей, почти не зная других промыслов, и что, с другой стороны, и между финскими племенами есть весьма предприимчивые по части промышленности и торговли; таковы, напр., зыряне, а отчасти тавасты и корелы Финляндии.