Роберт Пири - Северный полюс

Уордуэл, наш старший механик, выстаивал по восьми, а то и по двенадцати часов на вахте наравне со своими помощниками и во время прохождения по этим опасным проливам почти безотлучно находился в машинном отделении, не спуская глаз с машин и следя за тем, чтобы ни одна часть механизма не вышла из строя в критический момент, что означало бы гибель судна. Когда «Рузвельт» продвигался между двумя ледяными полями, я обычно кричал ему в трубу, соединяющую капитанский мостик с машинным отделением:

«Шеф, держите судно в движении, что бы ни случилось!»

Иногда «Рузвельт» грозило зажать между краями двух сходящихся ледяных полей. В такие минуты миг кажется вечностью. «Уордуэл, — кричал я старшему механику, — нужен прыжок ярдов на пятьдесят» — или на сколько требовалось. Корабль содрогался и летящим прыжком устремлялся вперед под напором свежего пара, пущенного прямо из котлов в 52-дюймовый цилиндр низкого давления.

Машина на «Рузвельте» имеет так называемый перепускной клапан, позволяющий отводить свежий пар в главный цилиндр, что на несколько минут удваивает ее мощность. Это простое приспособление не раз спасало «Рузвельт» от смертельного сжатия льдов.

Судно, затертое между двумя ледяными полями, не гибнет внезапно, как при подрыве на мине. Давление льда с обеих сторон нарастает медленно и постепенно, и иногда края льдин смыкаются во внутренности корабля. Судно может оставаться подвешенным между ледяными полями целые сутки или до тех пор, пока приливное течение не ослабит сжатие, и только тогда оно идет ко дну. Лед может раздаться как раз настолько, чтобы корпус мог провалиться, и тогда концы рей, цепляясь за лед, ломаются под тяжестью наполненного водой корпуса, как это случилось со злополучной «Жаннеттой» [60]. Одно судно в заливе Святого Лаврентия зажало во льдах и протащило по скалам, словно орех по терке. При этом дно было срезано, как срезают ножом головку с огурца, так что из трюма вывалились металлические цистерны с ворванью. От судна остались одни только стенки. Около суток оно оставалось зажатым между ледяными полями, затем затонуло.

22 августа, на пятый день плавания, — наша счастливая звезда работала, должно быть, сверхурочно — мы сделали феноменальный бросок более чем в 100 миль прямо по середине пролива Кеннеди, не встречая помех ни в виде льда, ни в виде тумана! В полночь, как раз над мысом Либер, сквозь облака победно вспыхнуло солнце. Это показалось нам добрым предзнаменованием.

Надолго ли такая удача? Я хоть и был настроен оптимистически, однако опыт прошлых лет говорил мне, что и самая блестящая медаль имеет свою оборотную сторону. За один день мы прошли весь пролив Кеннеди, и непосредственно перед нами был лишь разреженный лед. Но впереди, в каких-нибудь 30 милях, лежал пролив Робсон. Мореход, знакомый с этим проливом, никогда не станет ждать от него добра.

Вскоре нам опять встретились и лед, и туман; медленно прокладывая себе путь в поисках разводья, мы оказались оттеснены к гренландскому побережью у Тэнк-Год-Харбор — места зимовки «Поляриса» в 1871–1872 годах. Как я уже упоминал, во время отлива между берегом и дрейфующим по середине пролива паком часто открывается полоса воды, но пусть читатель не думает, будто на этой полосе нет препятствий. Напротив, проходя по ней, постоянно сталкиваешься с мелкими льдинами и увертываешься от больших.

Разумеется, «Рузвельт» все время был под парами, постоянно готовый к любой случайности. Когда лед не кажется абсолютно непроходимым, корабль на всех парах движется то назад, то вперед, наскакивая на льдины. Иногда в результате наскока корабль продвигается вперед на полкорпуса, иногда — на корпус, а иногда — ни на дюйм. Если, выжав из машины всю мощность, продвинуться вперед невозможно, мы экономим уголь и ждем, пока лед не разредится. Мы не задумываясь используем судно как таран — ведь для этого оно и предназначено, однако после выхода из Эта уголь стал для нас драгоценностью — каждая унция его должна давать полную отдачу: продвигать нас дальше на север. Наших запасов должно хватить до тех пор, пока мы не вернемся в будущем году в Эта, куда Арктический клуб Пири должен выслать нам навстречу судно.

Не следует забывать, что все это время мы находились в царстве долгого полярного дня, под незаходящим полуночным солнцем. Погода стояла то туманная, то пасмурная, то солнечная, и мы не знали лишь одного — темноты. День и ночь мы отмеряли только по нашим часам, а не сном и бодрствованием, ибо спали мы лишь в те краткие промежутки, когда ничего другого не оставалось делать. Неусыпная бдительность — такова цена, которую мы платили за проход проливов.

Я мог всецело положиться на Бартлетта, однако меня вовсе не тянуло в каюту, когда судьба корабля и всей экспедиции висела на волоске. Кроме того, когда «Рузвельт» таранил лед, его так сотрясало, что сам Морфей поминутно вскакивал бы в постели и протирал глаза.

Тяжелый лед до того грозный и необоримый противник, что судно, накрепко засев между двумя гигантскими ледяными полями, оказывается в совершенно беспомощном положении. В таком случае любое сооружение, сконструированное и построенное человеком, обречено на гибель. Не раз при кратковременном сжатии ледяными полями весь 184-футовый корпус «Рузвельта» вибрировал, словно скрипичная струна. В другие моменты силой пара, впущенного в цилиндры через перепускной клапан, судно вздымалось на лед, подобно коню, берущему препятствие. Это была славная битва — судно шло в атаку на самого холодного врага человека, и, возможно, самого древнего, ибо нельзя точно определить возраст этого глетчерного [61]льда. Порой, когда обшитый сталью форштевень «Рузвельта» раскалывал льдину надвое, лед издавал свирепое рычанье, в котором слышалась вековая ярость Арктики против своевольного обидчика — человека, посягнувшего на ее пределы. Иногда, когда судну грозила серьезная опасность, эскимосы на борту затягивали свою странную песню, призывая души предков прийти к нам на помощь из потустороннего мира. А иной раз, как и в мои прошлые экспедиции, на палубу поднимался кочегар. Жадно глотая свежий воздух, он оглядывал пространство льда перед нами и яростно бормотал:

«Он должен пробиться, черт подери!»

Кочегар исчезал в кочегарке, и минуту спустя из дымовой трубы с новой силой начинал валить дым, и я знал, что давление в котлах повышается.

На наиболее серьезных этапах плавания Бартлетт бoльшую часть времени проводил в вороньем гнезде — наблюдательной бочке на грот-мачте. Я часто устраивался на снастях пониже, смотрел вместе с ним вперед и помогал ему советом, в случае необходимости подкрепляя его мнение своим и снимая с него бремя чрезмерной ответственности в наиболее опасных местах.