Александр Поповский - Во имя человека

Больше всех возмущались хирурги.

– Помилуйте, – удивлялись они, – какое у него право на клинику? Кто его видел у операционного стола? Кому ассистировал? У кого учился?

Они десятилетиями прислуживали, прежде чем получили своих ассистентов. Их суровые учителя, подчас невоздержанные и грубые, жестоко с ними обходились, изводили придирками и насмешками нередко без всякой причины. Они терпеливо выносили обиды, утешались сознанием, что таков порядок вещей, таков скорбный путь в хирургию. И вдруг является человек, не знавший горя и трудностей, и требует себе госпитальную клинику. Какая вопиющая дерзость!

В сущности, дерзость Вишневского была не так уж велика. Он всего лишь позволил себе любить хирургию и в течение всей жизни жадно тянулся к ней. Ему действительно не пришлось никому ассистировать, и у операционного стола он был чаще всего наблюдателем. Он обрел свое искусство на трупах в секционной и в часовенке на деревянном столе, но для него эти трупы были живыми людьми. Он самоотверженно бился над каждым, страдал и томился, как если бы перед ним лежал больной человек.

Таково было начало той жестокой борьбы, которая затянулась на многие годы.

Прошло десять лет.

Хирург явился по обыкновению в клинику, надел халат, вымыл руки и дал операционной сеСтре надеть себе на лицо стерильную марлю. Предстояла несложная операция – хронический аппендицит. Больной был соседом профессора, молодой человек лет тридцати. Они обменялись приветствиями, хирург отпустил какую-то шутку, тот усмехнулся и ответил тем же. Все тут было глубоко стереотипно: движения помощников, их приготовления и даже шутка хирурга. Больному закрыли глаза полотенцем, наложили маску с наркозом, оператор дал сестре завязать свой клеенчатый фартук и взял в руки нож.

Больной задыхался, делая движения сорвать маску с лица, заплетающимся языком молил о пощаде, давая жестами знать, что он еще не уснул, и наконец соскочил со стола. Двое служителей едва одолели его, привязали к столу, но это было излишне – он уже спал. Кто мог подумать, что возбуждение, столь обычное для усыпляемого, примет такой бурный характер?

Еще одна процедура – и можно начать операцию. Прошить ниткой язык, вытянуть его наружу, чтобы он не запал и не вызвал удушья, – дело одной минуты. Но что случилось с хирургом? Он, бледный, прислонился к стене и не сводит с больного глаз. Что с ним? Впервые ли ему видеть подобное? Сколько раз после бурной картины безумия больные счастливо покидали больницу, унося в своем сердце чувство признательности к врачу. Да и в самом усыплении как будто все было обычно. Хлороформ следовал своим нормальным путем. Вначале он проник в полушария мозга. Начались бред и галлюцинации. Поток жалоб и просьб сменился болтовней, лишенной связи и смысла, пока не замерла деятельности головного мозга и наступил сон. Вслед за этим хлороформ стал выключать спинной мозг. Чувствительность падала, слабело осязание кожи. Дошел черед до двигательных нервов, и мышцы, естественно, пришли в возбуждение. Больной сопротивлялся, разбрасывал руки и ноги, стискивал зубы и вскакивал со стола… Ничего необычного, все закономерно.

Что же все-таки взволновало так хирурга? Почему он приступает к операции словно против собственной воли?

У Вишневского были основания для тревоги. Он так не хотел оперировать сейчас. Его заставили взяться за нож, измучили просьбами и мольбой.

– Ну что значит для вас эта пустячная операция? – упрашивали его родственники больного. – Ведь вы лучший хирург в нашем городе. Вы не должны нам отказывать в помощи…

В последнее время он стал опасаться наркоза, пропускать дни приема в клинике, чтоб не назначать операции.

В течение нескольких дней его словно преследуют несчастья: в клинике погибли три человека. Они умирали после операции, когда болезнь, приведшая их к нему, почти миновала. Это были здоровые люди, они долго могли бы еще жить. Какое несчастье явиться к врачу с ничтожным расстройством и найти вместо помощи смерть!

Как было хирургу не утратить душевного покоя! К нему привели знакомую женщину – друга семьи. У нее непроходимость желчного протока. Он проделал сложную операцию в двадцать пять минут: вставил трубочку в проток, чтобы желчь, которая доныне пропитывала ткани, направлялась в кишечник, по назначению. Все сделано превосходно, у больной прекрасное сердце, она будет жить. Проходит несколько дней – и женщина в муках погибает. Ее убило посленаркозное осложнение. Воспаленная печень под действием добавочного яда – наркоза – оказалась не в силах служить организму. В этом не было ничего неожиданного: каждый раз, когда хирургу предстоит операция под хлороформом, встает тревожный вопрос: выдержит ли испытание печень больного? Вот и сейчас перед ним обычный аппендицит. Ничего, казалось бы, сложного. А кто знает – как откликнется организм на внедрение в него хлороформа?

Операция окончена, хирург-виртуоз в семь минут удалил воспаленный аппендикс. Дальнейшее обычно и стандартно: уход и лекарство давно предусмотрены, ничего тут убавить и прибавить нельзя.

И снова «дальнейшее» пошло по роковому пути: молодой человек умер на десятые сутки. Наркозное осложнение погубило его.

– Зачем вы брались его оперировать, – упрекали хирурга родные умершего, – если не были уверены, что он останется жив? Ведь он верил в вас.

Что мог им ответить Вишневский? Рассказать, что в Англии недавно была эпидемия смертей от хлороформа? Привести им свидетельства хирургов всех стран, что наркоз порождает расстройства и приносит нередко гибель больному? Сослаться на диаграммы, в которых мировая статистика узаконила процент смертей от наркоза? Но кого утешат эти кривые и цифры? На диаграммах никто не страдает, не молит о помощи и не оставляет сиротами детей.

– Вы могли, наконец, – не успокаивались родные, – прибегнуть к спинномозговой анестезии.

Знали бы люди, сколько несчастий порождает прокол спинномозгового канала! История повествует о тяжелых параличах и расстройствах тотчас после операции и много времени спустя.

Жизнь Вишневского наполнилась тревогой. Он стал мрачным и молчаливым, ни жене, ни друзьям ничего не рассказывал. Сядет за стол и, подперев голову рукой, долго сидит так или уйдет на охоту и неизменно вернется с пустыми руками. Скорбный и мрачный, он больше не пел, не бывал у знакомых и на концертах. В кабинете не стало прежнего порядка. Препараты и кости, книги и рисунки по анатомии валялись повсюду. Ученый стал невнимательным, до смешного рассеянным. Неизменно аккуратный во всем, что относилось к его костюму и внешности, он и в этом себе изменил.

Являясь утром в больницу, хирург испытующе разглядывал лица сотрудников, стараясь прочесть в них ответ на томившие его опасения.