Алексей Доронин - Сорок дней спустя

Мир не успел испугаться, а беда была тут как тут. Да и мира как целого больше не было, и каждый его клочок был с ней один на один. К сороковому дню связь между континентами, которые не подверглись ядерной атаке, прервалась окончательно. Мало кто понял, что электромагнитный импульс, да и война в целом, тут ни при чем. Одновременно на всей планете начался небывалый всплеск раковых заболеваний, появлявшихся у совершенно здоровых людей. Те, кто долго находились под открытым небом, стали обнаруживать на коже странные ожоги. К сороковому дню для этого достаточно было покинуть помещение на полчаса.

Это происходило и там, где радиоактивных осадков не могло быть в помине. Повсюду от Северного Полюса до Южного, каждый из которых смещался на триста километров за день, вместе с ядерной зимой к людям пришла и другая смерть. Он была необъяснимой и потому еще более страшной.

Крохотная комната, освещаемая неровным бледно-зеленым светом. Голые серые стены, низкий потолок, окна нет. Место и время неясны, да и неважны. Важно только то, что произошло здесь пару минут назад. Смерть.

Темница, склеп, могила. Ни единого звука не доносится извне. А в самой комнате затихает эхо единственного выстрела; и она медленно и плавно, как затонувший корабль в ил, погружается в тягучую тишину. Только капает рядом вода; в тишине стук каждой капли звучит, как удар пудового молота по наковальне. Каждые пятнадцать секунд - грохот.

За невысоким столиком, спиной к закрытой железной двери сидит человек. Сидит, наклонившись вперед и уронив голову на скрещенные руки. Со стороны может показаться, что его сморил сон. Но не вода, а кровь падает на пол: стекает тонким карминным ручейком изо рта и затылка, представляющих собой сплошную рану, струится по неровному столу и льется на пол, где успела собраться лужица. Она подсыхает и темнеет - по краям она уже бурая, а ближе к середине, туда, куда упрямо капают тяжелые капли, остается бордовой. Но в темноте, чуть подсвеченной слабым сиянием, оттенки красного и коричневого не различить.

Кажется, что лицо человека отливает трупной зеленью, но это лишь игра света и тени. Он действительно мертв, но умер недавно: в прогорклом воздухе витает запах пороха. Впрочем, его трудно почувствовать, все перебивает тяжелое зловоние непроветриваемого помещения, к которому примешивается дух тлена. Смерть приходила сюда и раньше.

На полу у ног человека лежит забрызганный кровью пистолет Макарова и белые осколки, похожие на кусочки фарфора. На столе, придавленная его рукой - школьная тетрадь в клетку. Она раскрыта, и страницы слиплись, склеенные запекшейся кровью. Кровь напитала их, размыла чернила, уничтожив целые строчки. Большую часть текста не прочесть. Но между сведенными судорогой пальцами можно разобрать последнюю фразу: "...и все закончится".

На столе на подставке стоит фонарь, но его слабого лучика недостаточно, чтобы осветить даже эту каморку. Заряд батареек на исходе.

Проходит пять минут, и пучок света истончается, пока от него не остается несколько тлеющих искр. Затем комната погружается во мрак. Кровь продолжает капать. И уже в темноте, не нарушаемой ничем, слышно мягкое шуршание лапок.

Проходит время, долгое время, и издалека доносятся шаги. Чуть слышно скрипит дверь. Кто-то входит в комнату.

*****

Каждый раз, возвращаясь из страны снов в реальность, она чего-то ждала. И каждый раз мир не оправдывал ее ожиданий. Она надеялась увидеть свет - не бледный и выморочный, а яркий, настоящий. Но вместо этого она опять обнаружила себя посреди безбрежного океана мрака.

Это ее разочаровало, но не удивило и не испугало. Тьмы она не боялась, привыкнув к ней настолько, что та стала для нее родной и близкой. Тьма была надежным убежищем. А вот свет, неровный свет фонарика, был редким гостем в этом мире, и всегда был связан с опасностью.

С ним.

Они находились вместе целую вечность. Он был единственным живым существом в ее мире, не считая маленьких пищащих тварей, которые подбирались к ней, когда она засыпала.

Запертая дверь их не останавливала. У них были свои ходы где-то в переплетении труб и проводов, по которым они просачивались из тоннеля в сбойку. Один раз, проснувшись от слабого скрежета, она увидела в темноте десяток пар их глаз-бусинок, кружащих хоровод возле ее койки. Ей стоило огромных усилий не закричать. Не выдать себя врагу еще более страшному. Из последних сил она приподнялась на локте и швырнула в ближайшую тварь консервную банку. Промазала - руки тряслись и не слушались, да и сил после месяца жизни впроголодь почти не осталось. Но животных спугнула.

В тот раз они не решились напасть. Они были не глупы, и понимали, что время работает на них. Один бог знал, сколько их обитало в темноте тоннелей. Даже пятнадцать-двадцать, кинься они разом, могли задавить ее числом. Но они этого не делали. Должно быть, знали, что незачем сегодня рисковать, если через пару дней добыча достанется им без боя.

После этого случая то одна, то другая время от времени показывалась на пределе досягаемости ее броска. Двое суток назад самая глупая или смелая напала на нее. А может, то была крыса-камикадзе, старая и больная, которая отправилась на верную смерть по решению стаи. Мерзавка забралась на деревянную лежанку по ножке и цапнула ее за руку. Укус сначала показался ей не больнее укола булавки, но долго саднил и кровил. Ранку она потом обработала спиртом, хоть и думала с большой долей иронии, что не успеет умереть от заражения крови. Она не отбилась бы так легко, будь крыса молодой и здоровой - но эта сама находилась на последнем издыхании. Вялая и медленная, она даже не попыталась увернуться, когда девушка занесла над ней ногу. В следующую секунду гадина была впечатана сапогом в пол с мокрым лопающимся хрустом. Она глядела на ее останки, со смешанным чувством голода и отвращения. Наверно, то же самое чувствовал он, когда в первый раз отрезал кусок запретного мяса от еще теплого трупа..... "Розовой свинины", как он называл. Он и ей предложил. Этого она никогда не забудет.

Дело было не в людоедстве, а в том, какое у него в тот момент было лицо. Ему не пришлось преодолевать стыда и отвращения. Вместо этого он преодолел свою человеческую природу. Казалось, он нашел себя и стал тем, кем должен был быть с самого начала. Он вкушал человеческую плоть как святое причастие. Она и раньше замечала странные черточки в его поведении, но списывала все на тяжелый стресс. Ей и в голову не приходило, что процесс зашел так далеко.

Она ненавидела покойника, и сама с радостью перерезала бы ему горло во сне. Он был ублюдком каких мало. Но ублюдком обычным, понятной человеческой природы. А тот, кто поедал его, урча от удовольствия и облизывая пальцы, был уже далеко за гранью. Его рассудок катился по наклонной давно, просто в тот день пологий спуск сменился обрывом. Он улыбался, набивая желудок плохо прожаренной человечиной. Нашел завалявшуюся в киоске бутылку кетчупа; сделал из проволоки шампуры. Тогда она решила, что, даже умирая, постарается находиться подальше от него.