Иван Лесны - О недугах сильных мира сего (Властелины мира глазами невролога)

Но даже все это не может полностью объяснить психическое разложение на втором этапе военной карьеры Валленштейна, проявляющееся в нерешительности и слабоволии, -- свойствах, для него ранее нетипичных. Не объясняет это и странную неприязнь к Фердинанду Второму и Максимилиану Баварскому, которым он не мог простить "регенсбургский афронт", несмотря на то, что ему удалось добиться полного реванша.

И то и другое можно, однако, хорошо объяснить другим заболеванием, причем не спинного, а головного мозга -- прогрессирующим параличом. Для этой -- в прошлом распространенной -- болезни характерны паранойя и мегаломания. В этом смысле Валленштейн мог бы послужить учебным пособием. Типичным проявлением паранойи было его отношение к габсбургскому императору и баварскому курфюрсту. (Наоборот, противоположным полюсом является слепое и постоянное доверие к генералу Арниму, невзирая на то, что этот двуличный командующий саксонскими войсками, ловко размешивающий карты имперской политики, не раз разбивал планы и был косвенной причиной краха подготавливаемого вступления против монарха.) Абсолютно некритичной была мегаломания Валленштейна, ведущая к патологической самовлюбленности, к возвышению самого себя на уровень всемогущего титана, некоего "arbitra mundi", который может, когда ему заблагорассудится, изменять границы государства, завоевывать для Габсбургов Цареград, или же выгонять их из Австрии куда-нибудь за Пиренеи. Нерешительность и слабоволие были результатом смены настроений, что не было редкостью для таких больных. О нем известно, что после диких, бешеных приступов злобы, когда все окружающие умирали от страха, наступало состояние апатии и беспомощности. Типичным признаком прогрессирующего паралича у Валленштейна была и эмоциональная бедность по отношению к друзьям, семье, т. е. к жене и дочери (сын Карл умер, не дожив до трех месяцев, скорее всего, от врожденного сифилиса или же "белой пневмонии", был больным от самого рождения).

До сих пор мы придерживались фактов, как это отвечает характеру книги, но в данном случае иногда очень хочется сказать "если бы", "едва ли", "может быть" и так далее.

Итак, если бы не было этой душевной болезни, едва ли Валленштейн в конце своей жизни вел бы себя так странно, нерешительно и неразумно, что и привело его к гибели. Человек, выдающейся чертой которого были прозорливость и трезвость при оценке ситуации, столько раз оправдавший себя во многих боевых операциях и в экономике, по всей вероятности, не гнался бы за ирреальными возможностями мести императору или за сомнительной химерой чешской королевской короны. Скорее всего, служа императору, он расширял бы и экономически укреплял свои несметные богатства.

А если бы не было той бледной спирохеты, вызывающей люэс, то в Чехии не было бы второй конфискации, последствия которой для нашего народа были еще хуже первой -- побелогордской. Конфискованные владения Альбрехта из Валленштейна и его убиенных друзей Адама Эрдмана Трчки и Вильгельма Кинского из Вхиниц император жалует чужакам, разным Галласам, Пикколомини, Альдригенам, Тифенбахам, Колоредам, Гордонам, Деверо или как их там звали. А вслед за ними иезуиты проводят насильно католизацию целых деревень; обостряется социальная несправедливость, особенно в деревне -- короче говоря, наступают отношения, которые позже будут названы смутным временем.

МИРАБО, МАРАТ РОБЕСПЬЕР, КУТОН Период феодализма закончился.

В двери стучалась новая эпоха, новый социальный строй. Каким будет его истинное содержание -- по законам социального развития им могла быть единственно власть буржуазии, хотя и она явно не была самой дальновидной среди современников.

Новая эпоха представлялась им как время торжества разума и свободы, как лучшее, более справедливое и гармоничное социальное устройство, основанное на "естественных правах человека". Что принесет будущее!

Этого никто пока не знал, но многие чувствовали, что близятся великие перемены, распад всей социально-политической системы, а все, что должно было наступить потом, представлялось прекрасным. А. 3. МАНФРЕД.

Либертэ, эгалитэ, фратэрнитэ -- свобода, равенство, братство... Кого этот славный лозунг Великой французской буржуазной революции не волнует и сегодня, хотя с той поры минуло уже двести лет? Конечно, он не был осуществлен вполне, что понятно -- ведь это был идеал...

Как бы то ни было, стремление к идеалу принадлежит к вершинам человеческих усилий, и, в конце концов, только оно ведет действительно вверх, вперед, к лучшему будущему, к прогрессу.

Первые шаги на этом пути не были легкими. Об их объективном толковании историки ведут споры по сей день. Одни ставят ему в вину реки крови -- но ничто не дается даром, и куда больше крови в прошлом часто проливалось за псевдоидеалы. Другие упрекают революцию в том, чего она достигла, третьи -в том, что она не достигла того или иного. Постоянно ведутся споры о ее подлинном содержании: была ли она лишь либерально-демократической или в ней уже имели место и элементы революционно-социальные?

Ясно одно. Великая французская буржуазная революция продвинулась в некоторых отношениях дальше, чем предполагали ее организаторы и участники. Первоначально максимальной целью им представлялась конституционная монархия, наподобие английской. Однако ситуация резко изменилась, как только на сцену вышли народные массы, придавшие делу революционный пафос и коллективизм, а в последующих фазах, с крушением Бастилии, походом на Версаль и взятием Тюильри, принудившие так называемое "третье сословие" к совместному выходу на подлинно революционный путь, хотя и вопреки воле некоторых представителей.

Вместе с тем, основной тон этой революции был резко антифеодальным, что и делало ее типично французской. Это имело свои причины: Франция в период правления последних Бурбонов стала самой классической абсолютной монархией. Французское королевство, по меркам абсолютизма восемнадцатого столетия, было наиболее абсолютным, а французская аристократия наиболее аристократической: она обладала наибольшими богатствами, наиболее абсолютным, а французская аристократия наиболее к не аристократам.

Отношения феодальной собственности, особенно в землевладении, были главным препятствием, мешавшим переходу на более прогрессивный, капиталистический способ производства в земледелии, а также в развитии мануфактуры и промышленном производстве в целом. Следует признать, что торговая и промышленная верхушка "третьего сословия" во второй половине восемнадцатого века начинает подниматься в финансовом отношении, но масштабы этого процесса сдерживала зависимость большинства крестьян от арендаторов-феодалов, что, в свою очередь, делало невозможным создание широкого рынка свободной рабочей силы.