Лорен Грофф - Тайны Темплтона

Я снова выругалась.

— Ты б ее видела — длиннющая дылда, года тридцать четыре, зубки паршивенькие, и не то что не смазливая, а вообще никакая, — продолжала моя подруга. — Зато у нее есть одно обалденное преимущество — она здорова. Просто пышет здоровьем. Никаких волчанок в заднице, вообще ничего. Они познакомились в больничном буфете, пока я была на процедурах. Как ее туда занесло, такую здоровую? — Кларисса зловеще усмехнулась. — Да заноза у нее, видите ли, засела в ее розовеньком пальчике.

— Ой, Кларисса, я прямо не знаю, что и сказать…

— А ты и не говори. А то я расплачусь. А если уж я начну плакать, это конец.

— Все, я еду к тебе! Сегодня же выезжаю.

— Не надо. Я ненавижу эту квартиру, ненавижу этот город, они напоминают мне Салли. Я не могу здесь находиться.

— А я ненавижу Салли.

— А я его люблю, — сказала Кларисса, и вдруг ее понесло: — Я не знаю, что мне делать! Не знаю, куда мне пойти! Не знаю, что делать! Мне кажется, я убью его, если увижу!

По опыту я знала: подобного рода разговоры всегда были для Клариссы началом конца. Она, как сильная личность, громила и изничтожала все вокруг, включая себя саму. Вдохнув поглубже, я начала лихорадочно думать, но у меня не получалось — у меня самой мир начал раскалываться на части.

И тут в трубке раздался голос моей матери, которая все это время, оказывается, бессовестно подслушивала нас из своей комнаты:

— Что значит, ты убьешь Салли? Что за ерунда?! А, Кларисса? Давай-ка лучше приезжай сюда, в Темплтон! Я работаю в больнице, пусть и не в ревматологии, но могу тебе гарантировать, что у нас тут лечение первоклассное! К тому же я буду спокойно ухаживать за тобой. И покормлю… У тебя здесь своя комната, и она ждет тебя.

— Ви, но ты же работаешь в отделении по уходу за умирающими, — промямлила вконец перепуганная Кларисса.

— Да, Ви, ты подумай, что говоришь, — вмешалась я.

— Замолчите обе! — стояла на своем Ви. — Разжужжались! Разумеется, Клариссу никто не будет класть в отделение для умирающих. Просто здесь, в Темплтоне, ей будет лучше. Кларисса, детка, я закажу тебе билет и попрошу своего старого приятеля отвезти тебя в аэропорт. Он живет в Ной-Вэлли. Дай мне только пятнадцать минут.

— Мне надо идти, — сказала вдруг Кларисса. — Мне просто очень надо!..

В трубке что-то брякнуло, и мы с матерью хором крикнули:

— Кларисса!..

Я прижимала трубку к уху, слушая дыхание матери, а она сказала:

— Ладно, я ей сама перезвоню, как только обо всем договорюсь.

— Спасибо тебе. Огромное тебе спасибо, Ви!

— А ты-то чего? Я же не для тебя стараюсь, так чего благодаришь?

И тут я почувствовала, как у меня внизу живота что-то лопнуло, и я посмотрела вниз, на свои голые ноги. В ужасе я только и смогла вымолвить:

— Ви…

— Ну что, Вилли? Мне надо звонить в аэропорт!

— Ви, ты мне нужна… Прямо сейчас. Прямо сейчас!..

Я бросила телефонную трубку и услышала материны шаги, несущиеся по лестнице. Пока она неслась мимо всех этих многочисленных огромных комнат, я старалась не шевелиться.

Ворвавшись в мою комнату и глянув на мои ноги, мать в ужасе прикрыла рот рукой. Мы обе стояли, замерев и глядя на мои ноги, по которым алыми струйками стекала кровь, уже пропитавшая коротенькие штанины моих шорт.

Я видела все совершенно отчетливо, но происходило это будто не со мной. Мозг мой словно отключился, а тело двигалось само по себе, когда я стягивала с себя шорты и промокалась полотенцем, которое дала мне мать, когда надевала чистое белье и джинсы и даже когда не забыла прихватить толстенный конверт, который получила в тот день по почте — чтобы было что почитать в больничном коридоре. Я послушно последовала за матерью на улицу и села в машину, которую она гнала со скоростью, угрожавшей дрозофильным жизням прогуливающихся по улицам туристов. Она пролетала мимо них с таким свистом, что бейсболки слетали с их голов, а купленные в сувенирных магазинах бейсбольные биты вываливались от испуга из рук. Свернув на Речную, мы вскоре подъехали к больнице. Мать усадила меня на каталку и повезла в кабинет дежурного врача, который вправлял плечевой сустав какому-то маленькому мальчику. Когда она не вполне внятно объяснила, что со мной произошло, у мальчика глаза вылупились так, что, я думала, сейчас просто лопнут, и я мрачно представила себе, как они потекут по его личику эдакими раздавленными виноградинами. Дежурный врач, не говоря ни слова, оставил мальчика на санитарку и последовал за моей матерью в смотровой кабинет, где помог ей раздеть меня, а потом, когда мать, все больше не сдерживаясь, начала просто-напросто орать, вытолкал ее в коридор, где ее толстозадые подружки медсестры принялись, утешая, душить ее в своих медвежьих объятиях. А доктор, уложив меня на покрытую бумажной простыней кушетку, спокойным и невозмутимым голосом попросил меня расслабиться.

После ультразвука, оставившего, словно слизень, сопливые жирные следы на моем животе, после осмотра у помятого заспанного психиатра, от которого почему-то пахло попкорном, я, дрожа на своей бумажной подстилочке, ждала приговора. С минуты на минуту мне должны были сообщить, потеряла ли я Комочка. Я думала о Клариссе, о Ви, о привидении, густеющем сейчас в моей комнате, и старалась не представлять себе Комочка, не представлять, как он, если он еще там, до крови рвет себе ладошки от горя, не желая рождаться у такой идиотской мамаши. Я прямо видела, как он, обвившись пуповиной, старается просунуть в петлю свою крошечную кротовью головку.

Время шло, а я все лежала, прислушиваясь к всевозможным звукам — к шарканью обуви медсестер, к приглушенным голосам, — и даже уловила прилетевший из буфета кофейный запах.

Пока время нескончаемой тяжестью давило на меня, я думала о нашем озерном чудовище, об одиночестве, веками сопровождавшем его под толщей воды, и мне хотелось плакать от жалости к бедному милому зверю. Это ж надо — столько времени жить в таком одиночестве и в таком холоде! Бедный Глимми, с какой тоской он, наверное, смотрел из глубин на моторные лодки, разрезающие гладь воды, — должно быть, вот точно так же мы смотрим на киноэкран, чтобы увидеть там отражение самих себя.

Наконец, низко опустив голову, вошла моя мать. Затаив дыхание, я в ожидании смотрела на нее, пока она брала стул, придвигала его к моей кушетке и садилась. Взяв меня за руку, она поцеловала ее.

— Ага, значит, я все-таки потеряла его, — сказала я. — Ну что ж, ладно. — Опустошения и страха я в тот момент не испытывала, облегчения, правда, тоже — только какое-то оцепенение.

Но мать все молчала, только раскачивалась тихонько на стуле с закрытыми глазами — видимо, собиралась с духом и молилась про себя.