Феликс Кузнецов - «Тихий Дон»: судьба и правда великого романа

Столь крайние оппозиционные настроения нашли свое выражение в том, что Крюков принял участие в протесте против разгона Первой Думы самодержавием, подписав 9 июля 1906 года в Выборге, вместе с 16-ю депутатами воззвание «Народу от народных представителей», за что на 3 месяца был заключен в петербургскую тюрьму Кресты. Он принял участие в митинге и в родной Усть-Медведице, где выступал на базарной площади вместе с будущим красным командиром Филиппом Мироновым и будущим белоэмигрантом студентом Скачковым, за что ему было запрещено проживание в пределах Области Войска Донского.

В 1906 году Крюков становится профессиональным литератором и окончательно связывает свою судьбу с народническим «Русским богатством». Его оппозиционные демократические настроения становятся все более определенными, а обличительный пафос творчества нарастает.

«...Вся душа кричала: за что? за что мы такие горькие ?.. Вся немота и бедность тесной избы, каждый пропрелый угол, каждый изъеденный червоточиной косяк с тоской спрашивал: за что ?.. Бессильно толкалась в тупике мысль: ничего не поделаешь! А дальше что? Ничего не поделаешь... Жгучая обида, отчаяние без граней... Ничего не поделаешь» (441), — таков лейтмотив творчества Крюкова перед войной.

Те, кто утверждает, будто в это время Крюков и написал первую книгу «Тихого Дона», не удосужились прочитать его произведения, иначе они не могли бы не обнаружить вопиющего несоответствия между умонастроением рассказов Крюкова предвоенной поры и «Тихим Доном», первая книга которого наполнена ностальгическим чувством влюбленности в «золотой век» предвоенной жизни казачества.

Это и о Крюкове, о его настроениях говорит в романе сотник Листницкий, готовый «уничтожать взбунтовавшуюся сволочь, этот проклятый “народ”, над участью которого десятки лет плакала и слюнявилась российская интеллигенция...» (3, 44). Правда, такими были настроения Крюкова в 1905—1913 гг., пока он еще не перешел на позиции Листницкого. А после февраля 1917 года, когда он перешел на эти позиции, Крюков не мог написать «Тихий Дон», но об этом позже.

Не только его мировоззренческие позиции, но и характер, пластика и стиль его рассказов находятся в решительном противоречии с мировидением и поэтикой «Тихого Дона».

Если главным творческим принципом романа «Тихий Дон» были последовательная объективность и полифонизм, то рассказы Крюкова этого периода, в развитие традиций демократической прозы второй половины XIX века, отличает нескрываемая тенденциозность, заданность идеи, и то, что в ту пору именовалось обличительством, иллюстративность, крайне слабая, часто недостоверная психологическая мотивированность поведения героев.

Трудно поверить, к примеру, что такой человек, как Никифор Терпуг — если брать в расчет его человеческие качества, заявленные автором, мог ввязаться (хотя бы и под влиянием охальника и наглеца

Семена Копылова) в бессмысленное, нелепое ограбление лавок двух станичных купцов. Особенно если учесть его стремление к осмысленной и общественно значимой жизни: «Он стал грезить о ней, об этой новой, просторной жизни, когда познакомился с книжками...» (382).

Кстати, и эта, дидактически навязываемая Крюковым мысль о пользе «книжек» для казачества как средстве их спасения от невежества и бедности идет от идей просветительства, которыми были обуреваемы крестьянские демократы и народники.

«Книга пугала мудреными словами и выражениями: нравственная революция, мировоззрение, деспотизм, высшая идея общественного устройства... Но не было сил оторваться от нее: озаренная всепроникающим светом, перед изумленным взором развертывалась сложная ширь жизни, ясным и близким становилось темное, далекое, чуждое — все, что казалось недоступным для постижения, — и пробуждающаяся мысль загоралась смутным восторгом и радостью первого прозрения...

С самого утра лежал над этой книгой Сергунька: день был праздничный» (279). Так начинается рассказ «Счастье» — о счастье познания, которое противостоит окружающей казачка Сергуньку «мелкой, обрыдлой обыденщине, скуке, безнадежной тесноте, серости» (281).

«Ему хотелось сказать им, этим старым, износившимся от черного, неблагородного труда людям, какую радость, какое упование дает этот чудесный свет растущего понимания, как раздвигается чудесная жизнь, в какую чудесную высь взлетает душа... Но слов таких, каких надо, сильных, ясных, вразумительных, не было для них у него, темных и равнодушных» (283).

Таких слов — сильных, ясных и вразумительных — явно не хватало и самому писателю. Он часто подменял их — с нашей сегодняшней точки зрения — наивными банальностями, которые в ту пору были выражением «передового мировоззрения» и служили, как полагали народники, «просвещению народа».

При сравнении жизни казаков, их мироощущения, казачьей души в народнических рассказах Крюкова с казачеством, изображенным в «Тихом Доне», создается впечатление, будто речь идет не об одном и том же народе, а о разной казачьей душе. В «Тихом Доне» рассказано о людях гордых, высоких, счастливых, живущих осмысленно, не нуждающихся в жалости, а в рассказах Крюкова — о забитых, темных, согбенных нищетой и униженностью, вызывающих жалость и тоску. Причина тому — в различии исходных позиций писателей. Если Шолохов, обращаясь к недавней истории казачества, изображал красоту минувшей казачьей жизни, ностальгически восхищаясь ею и сопереживая его исторической трагедии, то Крюков, реализуя «тенденцию» народнической литературы, «обличал» современную ему народную жизнь казаков.

Различие между Крюковым и Шолоховым не ограничивается различием их художественных задач — «обличения» действительности у Крюкова и постижения полной и объективной правды жизни у Шолохова. Оно пронизывает всю поэтическую структуру их творчества.

Подчеркнем еще раз, что в данной работе не ставится задача всеобъемлющего анализа поэтики Шолохова, равно как и Крюкова. Вопросы поэтики и стиля этих писателей рассматриваются нами лишь под одним, четко обозначенным углом зрения — прояснения проблемы авторства «Тихого Дона». Для нас важно выявить наличие или отсутствие общих или связующих моментов в рассказах Крюкова и в прозе Шолохова и ответить на вопрос — имеются ли хоть какие-то завязи поэтики и стиля «Тихого Дона» в рассказах Крюкова?

И первое, что становится очевидным при сравнении рассказов Крюкова с прозой Шолохова, — качественная разница в уровне того, что называется психологическим анализом в исследовании внутреннего состояния и взаимоотношений героев. Талантливый бытописатель и острый обличитель язв современной ему действительности, в художественном анализе человеческой психологии Крюков прошел мимо завоеваний Достоевского, Толстого, Чехова и задержался в своем творческом развитии где-то в эпохе сентиментализма.