Феликс Кузнецов - «Тихий Дон»: судьба и правда великого романа

Глава четырнадцатая второй книги романа — наиболее убедительное доказательство того, что взятый за основу текст 1925 г. особенно глубоко перерабатывался и дописывался Шолоховым. Это и составило содержание столь обширных вставок, большинство которых возникло именно в процессе работы писателя над черновиками, написанными ранее.

В черновиках 4-й части, например, мы находим две страницы под номером 73, посвященных описанию приема казаков петроградцами. На одной из них рукою автора: «Переписать».

Приведем этот «забракованный» Шолоховым текст: «Лощеная публика, наводнившая тротуары: она встречала разъезды радостным гулом; люди в котелках и соломенных шляпах хватались за стремена, мочились теплой слюной, отрыгивали животной радостью:

— Избавители! Казачки! Донцы !.. Ур-р-ра донцам !.. Да здравствуют блюстители законности !..

На окраинах, в переулках, возле лобастых фабричных корпусов — иное: ненавидящие глаза, плотно сомкнутые губы, неуверенная походка навстречу, а сзади — горячий свист, крики:

— Стыдно !.. Опричники !.. Холуи буржуйские !.. Гады !.. ».

Столь прямолинейный текст, да еще с фразами типа «мочились теплой слюной» Шолохов не счел возможным сохранить в романе.

Вторая 73-я страница, с уже переписанным текстом, посвящена встрече казаков с петроградцами, но она написана по-другому, отнюдь не так прямолинейно, как отвергнутый вариант.

От первого текста остался только мотив опричнины в виде начертанного кем-то на стене рисунка — собачья голова и метла, да живописное описание горожан, наводнивших улицы: «Густая толпа пенилась мужскими соломенными шляпами, котелками, кепками, изысканно-простыми и нарядными шляпками женщин ... » . Как видим, в окончательном тексте описания встречи остались только соломенные шляпы и котелки.

Подобное зримое, подчас противоречивое зарождение образа позволяет выявить многие «заготовки» Шолохова на этих страницах, приложенных к четвертой части романа.

Вот первая запись только еще зарождающегося в воображении автора зрительного образа, увиденного его «внутренним взглядом»:

[«Вспомнил одну встречу: летний серенький вечер. Он идет по бульвару. На крайней у конца на скамье — щуплая фигурка девочки»]. Зачеркнуто.

Следующая запись:

[«Улыбаясь с профессиональной заученностью и встала совсем по детски, беспомощно и тяжко [плача] заплакала, сгорбившись, прижавшись головой к локтю Бунчука ... »] И снова зачеркнуто.

Шолохов как бы нащупывает образ, постепенно разворачивает его:

«И еще вспомнил 12-летнюю Лушу, дочь убитого на войне петроградского рабочего-металлиста, приятеля, с которым некогда вместе работали в Туле; [вспомнил ее такой, какой видел в последний раз, месяц назад, на бульварной скамье]. Вечером шел по бульвару. Она этот угловатый, щуплый подросток, сидела на крайней скамье, ухарски [закинув] раскинув тоненькие [полудетские] ноги. На увядшем лице ее — усталые глаза, [и] горечь в углах накрашенных, удлиненных преждевременной зрелостью губ. “— Не узнаете, дяденка?” — хрипло спросила она, улы²баясь непро¹извольно с профессиональной заученностью, и встала, совсем по детски беспомощно и горько заплакала, сгорбясь, прижимаясь головой к локтю Бунчука».

Эту «вставку» почти без изменений мы читаем в посвященной Бунчуку XVI главе опубликованного в журнале и в книге текста.

На той же странице «заготовок» дальше читаем:

«[Под влиянием Штокмана] Обрабатывая его думал в свое время Осип Давыдович Штокман “Слезет с тебя вот это брат национальное гнильцо, обшелушится, [а там посмотрим] и будешь ты куском добротной человеческой стали, [такой вот материал нужен] крупинкой в общем массиве партии, [рабочему классу, революции]. А гнильцо обгорит, слезет, [со ст] на выплавке, [ведь] неизбежно выгорает все, что ненужно, [таков уже закон ... ]” — думал так Осип Давыдович и не ошибся: [хотя и закатали] упекли его в Сибирь, но [видел он, как выгорало на Иване Алексеевиче “гнильцо”] выварившись в зажженном огне ... ».

На следующей странице «заготовок» Шолохов вновь возвращается к этой теме:

«Обрабатывая его думал в свое время Штокман Осип Давыдович: “Слезет с тебя, Иван, вот это дрянное национальное гнильцо, обшелушится и будешь ты [непременно будешь] кусочком добротной человеческой стали, крупинкой в общем массиве нашей партии. А гнильцо обгорит, слезет. При выплавке неизбежно выгорает все, [что] ненужное”, — думал так, и не ошибся: выварился Иван Алексеевич в собственных думках [после того, как потеряли Штокмана], выползневой шкуркой слезло с него [гниль] то, что называл Штокман “гнильцом” и хотя и был он где-то [в стороне] вне партии, снаружи ее, но [уже] буйным, молодым побегом потянулся к ней, с болью переживал свое одиночество, [хороший] Большевик из него [вырабатывался] выкристаллизовывался [бунтарь] надежный, прожженный прочной к старому ненавистью».

Таким образом, Шолохов выверяет каждое слово, каждую строчку, тщательно прописывает текст, чтобы затем отказаться от него: эта вставка в таком виде в окончательный текст романа так и не вошла.

Зато вошла другая вставка из «заготовок»:

«Помолчав тихонько спросил: — А [скажи] ты знаешь, Ленин, он из каких будет?

— Русский?

— Хо?

— Я тебе говорю.

— Нет, браток, ты, видать, плохо об нем знаешь. Он [сам] из наших донских казаков. Понял. Болтают, будто Сальского он округа, станицы Великокняжеской, батареец. Оно и подходяща личность у нево вроде калмыцкая, али казачья. Скулья [у нево] здоровые и опять же глаза ...

— Откуда ты знаешь?

— Гуторили промеж себя казаки, слыхал.

— Нет, Чикмасов, он — русский, [кажется] Симбирской губернии рожак.

— Не. Не поверю. А очень даже просто не поверю. Пугач из казаков? А Степан Разин? А Ермак? То-то и оно ... Все, какие [народ] беднеющий народ [за собой] на царей поднимали, все из казаков. А ты говоришь Сибирской губернии. Даже обидно от тебя, Митрич, слыхать такое.

Бунчук улыбаясь спросил:

— Так говорят что казак?

— Казак он и есть. Нашево брата не обманешь. Как на личность глазами кину [гляну], — сразу опознаю».

Дальнейший текст буквально втиснут, вписан мелким почерком на полях:

«Диву даюсь я, и мы тут промеж себя [уж] до драки спорили, [отк] ежли он Ленин нашевский казак, батареец, то откель он мог такую большую науку почерпнуть? [У нас брешут], будто он в Германском плену [все] обучился, и как все науки прошел и зачал».

Однако в черновике четвертой части этих абзацев, посвященных Ленину, нет. Они были внесены сразу в беловик и в печатный текст с серьезными изменениями.

По всей вероятности, легенда о казачьем происхождении Ленина была написана Шолоховым позже и не придумана им, а взята из ростовского еженедельника «Донская волна». Здесь в номере 11 от 19 августа 1918 года был напечатан рассказ некоего П. И. Ковалева — члена Совета Союза Казачьих войск — о визите в Смольный в ноябре 1917 года группы казаков — делегатов «Союза казачьих войск».