Максим Чертанов - Герберт Уэллс

…А самое любопытное-то вот что: ни рецензентам, ни автору и во сне не могло присниться, что «Остров доктора Моро», который считался тяжелым, сложным, мрачным произведением, станет детским чтением, обаятельной приключенческой книжкой в ряду других викторианских книг… И ведь не в том дело, что мы перестали бояться страшного, задумываться над сложным и воспринимать фантастическое. Представьте себе самую сложную, самую «черную» книгу нынешнего года — и невинно улыбающиеся рожицы тех, кто будет читать ее лет через сто. Не свидетельствует ли это о том, что наша психика эволюционирует в какую-то непонятную сторону, о которой никто даже не догадывается?

Уэллс в очередной раз собрался переезжать. Решение было принято еще до выхода «Острова». Дэвид Смит пишет, что одной из основных движущих сил в жизни Эйч Джи было его постоянное желание побега, освобождения, выражавшееся, в частности, в переездах. Это справедливо, хотя переезды можно объяснить и прозаическими причинами. В Уокинге было хорошо, но домик оказался слишком мал и беден для преуспевающей семьи; к тому же мать Кэтрин болела и нуждалась в уходе. Было решено жить всем вместе. Уэллс не питал к миссис Роббинс теплых чувств, но не сделал ни малейшей попытки избавиться от ее присутствия: если ей будет лучше рядом с дочерью — значит, так нужно. Стали подыскивать новый дом.

Но прежде нужно было сделать то, о чем Эйч Джи мечтал еще до того, как прочно встал на ноги, — устроить родителей и Фрэнка, который жил вместе с ними и зарабатывал гроши, будучи странствующим часовщиком. В январе 1896-го Уэллс снял (а впоследствии и выкупил) для Джозефа, Сары и Фрэнка большой дом с фруктовым садом в Лиссе, маленьком полу-курортном городке в графстве Хэмпшир на южном побережье Англии. Сбылась идиллия. Джозеф читал книги, гулял, удил рыбу, ходил вечерами в местный клуб — играть в карты или бильярд; Сара «сидела, мечтала, поглядывала из верхнего окошка на прохожих, писала чопорные письмеца нам с Фредди, одевалась все больше и больше как королева Виктория, посещала церковные службы и причащалась…». Только непутевый Фрэнк продолжал бродить по окрестным деревням. Это очень беспокоило Уэллса — ему все казалось, что он мало делает для семьи.

В декабре 1896-го он писал Фреду в Кейптаун: «Как ты знаешь, старики хорошо устроены в Лиссе, дела Фрэнка сдвинулись с мертвой точки. Когда я в последний раз был у них, то заметил в прихожей два ящика с часами и еще две коробки с разными деталями. А на следующий год (но он пока знать об этом не должен, чтобы не сглазить) я надеюсь помочь ему твердо встать на ноги. Думаю, удастся открыть для него в Лиссе хороший магазин, а стариков перевезти в лучший дом, чем сейчас. Я хочу, чтобы поскорее все наладилось и утвердилось. А когда Фрэнк сделается опять почтенным горожанином, мы дождемся тебя — загорелого, крепкого и с набитым кошельком. И мы присмотрим в Уокингеме, Питерсфилде или каком-нибудь другом подходящем месте подобающее пристанище для тебя, чтобы ты начал все сызнова и с наилучшими надеждами. Договорились? Наша маленькая старушка цветет и хлопочет, так что и лет через двадцать, а то и раньше она, не сомневаюсь, будет рада увидеть всех нас людьми процветающими, живущими в собственных домах и невероятно довольными жизнью». Двадцати лет Сара не проживет. Но она увидит всех своих детей процветающими и не будет знать нужды.

Сам Уэллс с женой и тещей летом 1896-го перебрался из одного пригорода Лондона в другой — Уорчестер-парк, в 16 километрах к югу от вокзала Чаринг-Кросс. Пинкер нашел ему этот дом, называвшийся «Хетерли» — особняк в ранне-викторианском стиле, грязный и нуждавшийся в ремонте, но просторный, живописного вида и с садом площадью в пол-акра; в лучших условиях Уэллсу случалось жить только в детстве, когда он приезжал к матери в «Ап-парк». Теперь уже родители приезжали к нему в «Хетерли».

Благодаря усилиям Кэтрин это был очень уютный дом. «Она придала моей жизни устойчивость, одарила ее достоинством и домашним очагом. Оберегала ее целостность. У меня сохранились сотни воспоминаний о неутомимой машинистке, которая продолжает работать, несмотря на боли в спине; о серьезной зоркой читательнице гранок, которая сидит под навесом в саду, вознамерившись не пропустить ни одной неточности; о решительной маленькой особе, трезво мыслящей, но не подготовленной к ведению дел, которая стойко сражается с нашими счетами, хотя они приводят ее в замешательство, и все держит в своих руках». Денежные дела приводили Кэтрин в замешательство лишь в самое первое время. Еще до женитьбы Уэллс открыл банковский счет, которым супруги всю жизнь пользовались совместно, не спрашивая друг у друга позволения: он вносил деньги, а расходами ведала она. Кэтрин оказалась прекрасной хозяйкой — быстро научилась распоряжаться деньгами и вести дом. Была чрезвычайно внимательна к прислуге, но поставила себя так, что прислуга этим не злоупотребляла. Она не просто перепечатывала все рукописи мужа, а была корректором и отчасти редактором — критиковала, замечала повторы и длинноты. О какой еще жене может мечтать писатель, который характеризует себя как «торопливого и неумелого в житейских делах»?

Несмотря на застенчивость, Кэтрин умела развлечь гостей, а гостей было полно. Эйч Джи был неортодоксален и резок в суждениях, обидчив, любил позлословить, не жаловал человечество — вроде бы не должно у такого человека быть много друзей, а должны быть полчища врагов. Врагов действительно хватало, но при знакомстве Уэллс чаще всего нравился, причем не только литераторам и ученым, но и людям светским. К тридцати годам он пополнел, у него была располагающая внешность: округлое лицо, мягкие манеры, типично британские усы, красивые голубые глаза. Голос у него был высокий и резкий, но, когда он говорил — он очаровывал, как сирена или Сирано. Сомерсет Моэм впоследствии охарактеризовал его как одного из тех людей, что «испытывают наслаждение, общаясь с вами, стараются быть приятными, что им без труда удается, развлекают вас изумительными своими разговорами; их присутствие увеличивает ваш жизненный тонус, подбадривает вас — одним словом, они дают вам куда больше, чем вы при самом большом желании способны дать им, и их визиты всегда кажутся слишком короткими».

Был он действительно дружелюбен — или, как герой лемовского «Гласа Неба», «сконструировал для себя протез дружелюбия»? Если верить его собственным словам, то — второе: «Я мало-помалу научился ладить с людьми — это не то, что Арнольд Беннет называет „умением дружить“, но что-то очень близкое». Он подходил к людям с опаской, усилием воли принуждая себя казаться открытым и дружелюбным, а когда его не обижали в ответ, мгновенно расслаблялся и делался дружелюбным уже по-настоящему. При резкости мыслей он был довольно мягок в разговоре. Охотно смеялся над собой. Не любил грубости и сам (в молодости) не был груб. Он был обязательным и ответственным; он мог за глаза сказать о человеке тысячу гадостей, но неизменно приходил на помощь, когда тому было плохо.