Максим Чертанов - Герберт Уэллс

Уэллс проконсультировался с Пинкером о состоянии своих финансов. У него было 100 фунтов наличными, 180 ему должен был выплатить «Стрэнд» за серию рассказов, 1150 — Хайнеман за «Войну миров» и «Спящего», еще гонорары по мелочи — всего набралось 2160 фунтов. На дом предполагалось потратить 1000. Идею о покупке готового дома Уэллс почти сразу отверг: ни одно из предлагаемых на продажу строений традиционного викторианского стиля ему не нравилось, он хотел современный дом — с огромными окнами, большим количеством света, просторными помещениями для прислуги, электричеством, комфортабельными ванными. Тут он сразу столкнулся с трудностями — во-первых, были юридические проблемы с владельцем земли, во-вторых, архитекторы и подрядчики не хотели браться за нестандартный проект, — и в ноябре, вновь впав в депрессию, писал Пинкеру письма, которые сам определил как «вопли отчаяния» и в которых, как обычно, свалил все свои проблемы в одну кучу: архитекторы и юристы — болваны и негодяи, которые его убивают, романы не пишутся, никто не ценит его работу и вообще жизнь не удалась. Пинкер, человек уравновешенный и деловитый, взял на себя переговоры с юристами и архитекторами; еще некоторое время Эйч Джи по инерции продолжал стенать, но в декабре уже полностью успокоился и докладывал Хили, что дела идут превосходно.

28 марта 1899 года Уэллсы переехали из «Бич-коттеджа» в более просторный дом с большим ухоженным садом, выходящим к песчаному пляжу — новое жилище называлось «Арнольд-хаус». Сняли половину дома, заключили договор аренды на три года — за это время собственный дом должен был быть построен. Перевезли мебель из «Хетерли», Кэтрин тотчас свила гнездо, и потянулись гости. Приезжал Гиссинг, который к тому времени разошелся с очередной женой и собирался переехать во Францию; Форд, чей дом находился в получасе езды на велосипеде от «Арнольд-хауса», посещал Уэллсов регулярно, а поскольку у него в то время жил оказавшийся в силу ряда причин бездомным Конрад — естественно, у Уэллсов бывали оба. Приезжали Джеймс и Барри. Появились новые знакомства: с соседями, семьей Пофемов, завязались теплые отношения, вместе совершали велосипедные прогулки, Пофем учил соседа плавать. Жена Пофема приходилась свояченицей фабианцу Грэму Уоллесу — известному экономисту, профессору Лондонского университета, и познакомила его с четой Уэллсов. У Эйч Джи нашлось с ученым немало общих тем для разговора; именно под влиянием Уоллеса он начал интересоваться вопросами политики, экономики, партийного строительства, в чем раньше был абсолютно несведущ; можно сказать, что Уоллес был его вторым учителем после Хаксли. «Прогулки с Уоллесом были для моей души тем, чем бывает горный воздух для чахоточных». Сошелся Уэллс также с профессором Йорком Пауэллом, литературоведом, проповедовавшим принцип «искусства ради искусства», несмотря на идейную конфронтацию, друг друга они не раздражали. В тот же период состоялось знакомство с Крейном, о котором шла речь в предыдущей главе, и с фабианцем Сиднеем Оливье.

В «Арнольд-хаусе» царила веселая круговерть, особенно в курортный сезон: разыгрывали пантомимы, костюмированные шарады, ставили любительские спектакли; с легкой руки Кэтрин Уэллс все так увлеклись театром теней, что в строящемся доме даже запроектировали для него специальную комнату. Кэтрин ожила, почувствовала себя нужной, ее любили. Скоро наступит новая стадия знакомств и дружб Герберта Уэллса, где ей вновь не будет места, но пока она была счастлива: «Она никогда никому не навязывала свою волю, но от нее исходило такое доброжелательство, такой безусловно радостный жар, что самые холодные воодушевлялись и самые чопорные оттаивали». В «Опыте автобиографии», написанном после смерти Кэтрин, Уэллс все с нею связанное вспоминает с нежностью и печалью и сандгейтский период их жизни описывает как идиллию. Это было не так: в письмах к Элизабет Хили, Гиссингу, Беннету он говорил о том, что в Сандгейте почувствовал себя вынужденно остепенившимся, осевшим на месте, и это его угнетало. Жизнь дошла до середины, молодость ушла, Изабеллу не вернуть, в работе вновь какой-то ступор. Рассказы 1899 года — «Сокровище мистера Бришера» (Mr. Brisher’s Treasure), «Видение Страшного суда» (A Vision of Judgment) — не писались, а вымучивались. Возобновлялись попытки писать «Киппса» — и опять не шло. Наконец летом 1899-го нашлась идея, которая захватила Уэллса: консультируясь с Ричардом Грегори, он начал писать «Первых людей на Луне» (The First Men in the Moon) — то был, как считают многие, последний его роман, который чего-то стоил.

В мае 1899-го в журнале «График» завершилась начавшаяся в январе серийная публикация «Спящего» (книга вышла в том же году в издательстве Харпера, так как с Хайнеманом Уэллс к тому времени разругался). Герой заснул — и проснулся в начале XXII века; за это время его состояние так возросло, что он стал владельцем «половины мира». Миром (то есть Лондоном — для Уэллса это одно и то же) правит Совет, состоящий из бессердечных капиталистов; другая группа таких же капиталистов, возглавляемая Острогом, руководителем Управления Ветряных Двигателей (аналог почившего РАО ЕЭС), использует наивного Спящего (которого по непонятным причинам обожествляют народные массы) для совершения переворота в свою пользу; осознав, что новые правители не собираются улучшать положение трудящихся, герой самолично возглавляет народное восстание — и погибает. Сей пересказ выглядит ужасно, но он не ужаснее самого текста. Сам Уэллс назвал «Спящего» одной из самых претенциозных и неудачных своих книг. Унылый, смертельно скучный роман, который не спасают некоторые довольно точные предсказания — например, социалистическая революция, последовавшая за буржуазной, или годами лежащее в подобии мавзолея тело Спящего, которому приходят поклоняться организованные экскурсии.

Возможно, «Спящий» не был бы так ужасен, если бы его герой оказался тем же безликим, на любого проецируемым и оттого парадоксальным образом становящимся живым «я», как и в предыдущих романах. Но Уэллс взялся писать в третьем лице, причем о себе: «Он был фанатик-радикал, вернее социалист — энергичный, необузданный, дикий. Он вел жестокую полемику со своими противниками. Работал как лошадь и надорвался. Я помню его памфлеты. Какой-то бред сумасшедшего, но с огоньком. Там было много пророчеств…» Рискнем предположить, что автор в часы тоскливых бессонниц по-детски вообразил, как он, заснув на столетия, вдруг оказывается в вожделенном будущем, где «толпа ревела тысячами глоток: „Спящий! Это он! Он с нами наконец! С нами наш повелитель и властелин!“». И от него одного зависит спасение мира; и он спасет его… Писать о себе как о ком-то другом — прием коварный. «И, как откровение, блеснула у него новая мысль, что этот мир, теперешний мир, близок ему, а не тот, который он оставил так далеко за собой…» Не может человек, обладающий чувством слова, писать так ходульно от первого лица. «И, как откровение, блеснула у меня новая мысль» — нет, герой-невидимка так никогда бы не выразился, а сказал что-нибудь человеческое, нормальное. В журнальном варианте роман вдобавок имел ужасающе мелодраматическую концовку — герой умирал на руках доброго пастыря.