Кирсти Эконен - Творец, субъект, женщина: Стратегии женского письма в русском символизме

Статья Дж. Престо (Presto 2002) посвящена почти той же группе авторов, что и моя работа. Как и в моем исследовании, Престо в своей работе учитывает влияние того культурного контекста, в котором жили и работали женщины, и является, таким образом, наиболее близка к проблематике, интересующей меня. Но в отличие от моего подхода подход Престо заключен в рассмотрении творчества авторов-женщин с точки зрения темы любви и сексуальности. В этом отношении ее статья является продолжением той исследовательской традиции, которая связывает женское творчество и женскую субъектность с сексуальностью и с любовью. В отличие от Престо я считаю, что, хотя функции фемининного в эстетическом дискурсе часто проявляются через тему любви, любовь и эротика являются не главным содержанием, а средством выражения авторства, субъектности и позиции в дискурсе. На этом основании я считаю, что обращение внимания на любовный нарратив символизма — как делает, например, Престо в названной выше статье — препятствует всестороннему изучению вопроса и места авторов-женщин в литературной ситуации, в частности.

Соглашаясь с Престо в том, насколько важно увидеть авторов-женщин не как знаки, но как их производителей (Presto 2002, 137), я предпочитаю — вместо концентрации внимания на любовном сюжете в жизни и в творчестве писательниц — изучить их собственное творчество в более широком контексте.

В 2002 году вышел сборник статей «La femme dans la modemite». Статьи этого сборника освещают многие аспекты гендерной проблематики раннего модернизма в России. Важнейшими с точки зрения моего исследования являются статьи А. Виноградовой (Vinogradova 2002) и Мишель Никё (Niqueux 2002). Сборник выявляет актуальность темы, содержит много интересного материала, но в нем отсутствует тема женского авторства.

Вопрос о женском творчестве поднимается, естественно, во многих исследованиях, посвященных рассмотрению одного автора или одного произведения. К ним я вернусь в главах об отдельных авторах.

После теоретической части следует часть «Контексты», в которой я реконструирую гендерный порядок русской символистской эстетики с точки зрения творчества и (возможностей) формирования женской творческой субъектности (главы 3 и 4). Я также рассматриваю, какие возможности для конструирования женского авторства предлагают социальные практики символизма, особенно явление «жизнетворчества» (глава 5). Задача второй части работы — не только описать гендерный порядок символистской эстетики, но и стать основой в изучении отдельных авторов-женщин символистского круга в третьей части работы.

Третья часть работы — «Тексты» — состоит из пяти глав, посвященных изучению авторских стратегий З. Гиппиус, Л. Вилькиной, П. Соловьевой, Н. Петровской и Л. Зиновьевой-Аннибал. Если вторая часть основывается главным образом на мужском письме (и объективирует женщин, так как авторы-женщины символизма не пользовались категорией фемининного в своей эстетической мысли — они вообще мало проявили себя в области философии и эстетики), то в третьей части исследования авторы-женщины получат «право голоса». Когда в центре внимания оказывается собственное творчество авторов-женщин, они могут быть представлены как субъекты. Часть «Контекстов» посвящена изучению условий включения женщины-автора в дискурс в качестве творческого субъекта, а в части «Тексты» показано, какими стратегиями пользовались авторы-женщины для конструирования своего авторства.

Соотношение двух частей (II и III) данной работы не следует понимать как анализ андроцентричной эстетики и реакцию на нее женщин, а скорее как диалог, в котором участвуют женщины (в смысле понятия диалогичности М. Бахтина). Речь идет о единой культурной ситуации, в которой одновременно сосуществовали различные взгляды. В свое время мужская точка зрения была более ярко выражена и затем более подробно зафиксирована историками литературы. Поэтому в книгах по истории литературы изучаемый в данной работе диалог нередко суживается в монолог.

Хотя исследовательский материал, особенно в части «Контексты», заключает в себе тенденцию противопоставления полов, я надеюсь, что мое исследование в целом не усилит такое противопоставление. Я предлагаю читателям воспринимать данное исследование как этюд о функционировании гендера в области эстетики и социальных практик, точнее — в области конструирования творческого субъекта.

Слова «поэт» и «поэтесса» не только обозначают пол автора, но и по-разному оценивают творческую работу мужчин и женщин. Низкая оценка слова «поэтесса» была очевидной для представителей раннего модернизма. Например, Вл. Пяст (1997, 267) считал, что это обидное слово, которое следует исключить из русского обихода [16] По утверждению Д. Грин (Greene 1995, 43–57), слово «поэтесса» вошло в критический обиход в 20-е и 30-е годы XIX века, то есть в эпоху романтизма и активизации женского письма в русской литературе. По Грин, слово не только обозначало женщину-поэта, но и заключало в себе оценку ее творчества как второстепенного по отношению к мужскому. Л. Дорфман (Дорфман 1996, 46–53) рассматривает использование слова «поэтесса» в литературной критике начала XX века. Решение авторов-женщин, в том числе Анны Ахматовой, представить себя как поэта, а не поэтессу также показывает оценочные коннотации асимметричной пары поэт — поэтесса. Об историко-литературном генезисе образа автора-«художника» см., например: Руссова 2005, 47–55. См. также обсуждение «женской поэзии» в 10-е годы XX века в книге (Шевеленко 2002, 64–74). . Профессия поэта, в свою очередь, в символистской эстетике имела высокий статус, который проявлялся в таких выражениях, как, например, «Поэт» и «Творец», или в сравнении поэта с пророком и демиургом. Выраженное в асимметричной паре поэт — поэтесса значение пола и гендера в литературе, однако, не ограничивается наименованием или указанием на пол творческого субъекта. Наоборот, половое разделение в области творчества и авторства является сложным явлением. В модернизме, особенно в русском, гендерная метафорика служила не только средством определения мужских и женских ролей, но находилась в круге обсуждаемых эстетических вопросов вообще [17] В тех редких случаях, когда символисты высказывали свои мнения о творческом потенциале женщин, они относятся к нему отрицательно и скептически (Белый 1911, Бердяев 1907, Блок 1962). Их высказывания, пусть и негативные по отношению к женскому творчеству, все же отличаются от того, что можно читать у таких авторов, как, например, Н. Я. Абрамович и П. Краснов. В книге «Женщина в мире мужской культуры» Абрамович рассматривает женские образы и женское творчество в мировом масштабе. Подобно Вейнингеру, он приходит к выводу, что в «интеллектуальной жизни мира участие женщины — ничтожно. Творческое идейное движение совершается вне ее. Этот итог бесстрашен, точен и выявлен самой жизнью» (Абрамович 1913, 113). Схожая позиция высказана в книге М. В. Шевлякова «Женщина: мысли о ней русских писателей» (Шевляков 1908). В этой книге собраны высказывания русских авторов-мужчин XIX века (с некоторыми исключениями) о женщинах в различных сферах жизни и культуры. П. Краснов (Краснов 1905, 355–362) в диалоге с Писаревым говорит о духовном различии полов. На вопрос о том, существует ли специально женская душа, непохожая на мужскую, и состоит ли эта женственность (как утверждал Писарев) только в комбинации слабости, глупости и кокетства, или же есть еще какие-нибудь специфически женские свойства, Краснов отвечает утвердительно: этими специфически женскими свойствами являются чувство, пассивность и кокетство (см. по этому поводу: Presto 1998 60–61). . Поэтому слова «поэт» и «поэтесса» можно считать лишь экспликациями гендерного порядка эстетического дискурса.