Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №03 за 1994 год

Третий момент. Создана фонетическая латинская транскрипция китайского языка. Но она весьма несовершенна, ведь в китайском языке много одинаково произносимых слов, и если иероглиф заменить письмом, как понять смысл? В зависимости от тональности (в путунхуа — четыре тона) один и тот же слог может означать разные вещи (я уже упоминал об этом в «Этюде первом»). Например, «ма» может значить мама, конопля, лошадь и ругань. И даже произнесенный в одной тональности слог может тоже выразить разные понятия. Например «ху» — это и дуга, и лиса, и озеро, и чайник.

Другой аргумент противников реформы — латинизация подорвет традиционную систему письменности, будет забыта древняя культура, которая веками воспроизводилась в иероглифах.

Кстати, в японском языке ситуация несколько иная. Там используется меньше иероглифов и существует хорошо разработанная система слоговой азбуки на основе фрагментов иероглифов. К тому же на пути фонетической системы в Японии не стоял фактор диалектов: здесь нет больших различий между диалектами. Знаменательно, что недавно Комитет по реформе китайской письменности был преобразован в Комитет по работе в области языка и письменности. А председатель его, Лю Даошэн, твердо заявил: иероглифам предстоит долгая жизнь. Многие зарубежные ученые считают даже, что теоретически китайские иероглифы могут быть использованы для любого языка. Высказывалась и такая идея: использовать эту символику в качестве всемирной письменности.

Так или иначе, китайское общество вступает в электронный век со своей древней письменностью. И кто знает, может быть, скоро снова появится где-нибудь на ярмарке человек в черных очках, который будет собирать лоскуты с иероглифами: «Уважайте бумагу, на которой письмена».

Этюд седьмой.

Заблудился я в небе — что делать...

... Гремят барабаны. Звенят литавры. Жалобно стенают флейты. В безбрежном поле гаоляна пропитанные солнцем люди несут на гибких бамбуковых коромыслах паланкин. И чем упоительнее голоса оркестра, тем одержимее раскачивают паланкин носильщики. Еще мгновение — и музыкальный вихрь, кажется, поглотит все шествие. Какое-то буйство языческой природной стихии.

«Неужели вы не чувствуете этого восторга, не хотите разделить его с нами?» — словно обращаются к зрителям люди с экрана.

На такой пронзительной ноте начинается фильм «Красный гаолян». Без пролога и увертюры — сразу внезапное форте.

«Ах, как расточителен режиссер», — скучно перешептывались приверженцы рационального стиля. Фильм только начался, а уже крещендо. Чем же он ответит в финале?

Ответил. Огромное багровое солнце во весь экран; красная свадебная одежда героини; красное вино, которое гонят из гаоляна; кровавое сражение, в котором гибнут герои. И наконец, затмение.

Что происходит? Где? Когда? Почему?

На миг приоткрылся полог паланкина — выглянула красивая девушка.

Невеста. Ее продали в жены немощному старику-виноторговцу, за что была уплачена стоимость осла. Старик так и не появится на экране. По сюжету ему вскоре суждено погибнуть, а молодой вдове стать хозяйкой винодельни...

По китайским канонам, персонаж должен быть выписан тщательно, без всяких недомолвок. Имя, возраст, социальная среда, история жизни... Без этих данных герой не состоится.

А здесь все некстати, не так, как заведено. Среди музыкального наваждения герой возникнет полунамеком. Она ненароком выглянула из паланкина. Он (один из носильщиков) поймал ее взор. Встретились взгляды — скрестились судьбы. Герои так и остались безымянны — Она и Он.

История случилась в гаоляновых пространствах восточного Китая. И этот загадочный волнующийся гаолян, снятый как живое существо, не столько место действия, сколько стихия, вольная сила, дающая жизнь притче «Красный гаолян».

Мы чувствуем некое таинство в гортанном пении людей, славящих доброе вино перед ритуальным изображением покровителя виноделов, и в романтической сцене страсти в гаоляновом поле, и в смене красок дня и ночи, и стрекоте цикад, и даже в безмолвии природы. Древние китайцы называли это «анонимным гласом безмолвной флейты Неба». Режиссер интуитивно почувствовал тишину, когда одни звуки не звучат в ущерб другим, будто кожей уловил мудрость этих слов: «Научись видеть, где все темно, и слышать, где все тихо. Во тьме увидишь свет, в тишине услышишь гармонию».

Какое тысячелетие на дворе, значения не имеет. В конце фильма появились солдаты в японской форме — значит, 30-е годы нашего века. Пора иноземного нашествия. Но пришельцы лишь обозначены. Это скорее некая злая сила, мешающая вольной жизни деревни, затерянной в гаоляновых пространствах...

Наша встреча с Чжан Имоу долго откладывалась. Была бесснежная зима, а режиссер, снимавший в ту пору на севере Китая другой фильм — «Высоко висящие красные фонари», упорно ждал снега — искусственный его не устраивал. И вот наконец мы встретились в отеле на окраине Пекина. Передо мной предстал деликатный, предельно искренний человек. В нем все было естественно, как... запах огурца, который он аппетитно ел. Знакомый с детства аромат среднерусских широт неожиданно смешивался с таким китайским дуновением жасминового чая...

И в этой естественности ощущался независимый дар, духовный свет личности. «Вас обвиняют в чрезмерной жестокости (вспоминаю беспощадные кадры зверств японцев в «Красном гаоляне»), в разрушении гармонии», — говорю Чжан Имоу.

«Не только в этом, — замечает он. — В смаковании чувственности, эстетстве, формализме и даже... предательстве (!) китайского народа. Я получаю много писем, они разные, некоторые обижают. Но люди не виноваты. Их так воспитали. Они во всем видят политическую подоплеку. Даже критики смотрят на кино прежде всего как на явление социальное, политическое и лишь в последнюю очередь художественное».

Феномен чрезмерности как художественный прием режиссер объясняет так: «Если тема захлестывает меня, хочу заявить о ней криком, ошеломить зрителей».

Есть такое китайское поверие: провожая весну, птица цзыгуй (разновидность кукушки) в скорби кричит до тех пор, пока не хлынет кровь из горла. И вот в «Красном гаоляне» Чжан Имоу настоял на исполнении здравицы в честь молодого вина в манере гортанного пения на грани срыва, свойственного традиционной опере северной провинции Шаньси. Привычное пение не могло передать накал страстей. Артисты долго отказывались петь в этой забытой манере. И вот теперь, когда я слышал за окном именно такое исполнение ставшей популярной в Китае песни, радовался за режиссера: ему удалось не только убедить артистов, но и вновь приобщить людей к забытому...

В поведении Чжан Имоу нет вызова, позы. С редким благородством и спокойствием он защищает свои взгляды, не снисходя до перепалки. Лишь когда в разговоре возникает «его тема» — ритма, цвета — он вспыхивает каким-то шальным огнем.