Георгий Андреевский - Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков

В середине XIX века на Масленицу устраивали катания на санях. Катались от Покровской Заставы до Камер-Коллежского вала через Большую Андроньевскую и Рогожскую улицы. Получался круг более двух вёрст. Извозчики — крестьяне из Карачарова, Кожухова, Коломенского, Нагатина, Котлов и других деревень. Лошади их в лентах, дуги золочёные в цветах. Бывало, на волос проскочат мимо друг друга и летят дальше. Особенно славились два извозчика: Ворона и Горячий. Последний, как вьюн, скользил среди самой ужасной тесноты. У Вороны же лошадь резво принимала с места и летела, как стрела из лука. Катались на тройках купцы и фабриканты. Славился кучер купца Алексеева девяти пудов весом, ну и лошади, конечно, были, что называется, звери. Рыжие, карие, серые в яблоках, гнедые, тройки пестрели гирляндами и звенели бубенцами. Несясь по улице, кони вздымали клубы снежной пыли, которая оседала на лицах восхищённых зрителей. А зрителей было много. Они высовывались из ворот и подъездов, сидели на лавочках, вынесенных креслах и стульях, на ступеньках наружных лестниц.

Не все катающиеся пускали своих лошадей во весь опор. Кто рысью ехал, а кто и вообще шагом. Надо же было и людей посмотреть, и себя показать. И не только себя, но и свои наряды: ковровые платки, шали, шляпы, а главное, шубы. Шубы здесь, в Рогожской, были не просто одеждой из звериных шкур, а наследственным достоянием, переходящим из поколения в поколение. На них не сидели так, как везде, а чтобы не помять, когда садились, заворачивали полы кверху. Сидеть на шубе значило нарушать местный обычай. Чтобы сберечь мех от пыли и снега, шубу покрывали пологом из так называемого «кубового», то есть тёмно-синего, ситца с яркими разводами и цветами. Пологи разукрашивали лентами и скрепляли широкими и яркими бантами. Кроме того, к ним полагалась пышная широкая пелерина, обшитая зелёной и красной бахромой. Шили эти пологи и пелерины крестьянки из Подмосковья. В 60–70-е годы XIX века в Москве можно было увидеть даму в огромной песцовой шубе, крытой ярко-пунцовым плюшем, ярко-зелёной шляпе с розовыми лентами и громаднейшим страусовым пером. Любили у нас яркие цвета.

На Новый год устраивали катания по Тверской. Один извозчик — «лихач» славился своим голосом и так пел, что за ним толпа ходила, а расчувствовавшиеся купцы так те ему даже «беленькую», то есть 25 рублей, давали. Были ещё катания в богатых меховых шубах по льду Москвы-реки между Большим Каменным и Москворецким мостами. Быстрее всех там ездил на тройке извозчик по фамилии Лаптев.

Чередование будней и праздников, постов и мясоедов делало жизнь разнообразнее и наполняло её ожиданиями. Всё успевало надоесть, и перемену ждали с нетерпением. Святки — веселье, расходы, за ними мясоед — свадьбы, потом Масленица, а за ней Великий пост с грибками, редькой и гороховым киселём.

Разнообразие было и в нравах. Рядом с благопристойностью и порядком уживались дикость и жестокость.

С давних пор в Москве происходили петушиные бои и травля зверей. За Рогожской Заставой травили медведей собаками. А один мужик с Трёхгорки научил гусей нападать на быков и коров. Налетят птички, сядут на голову бедного животного и ну его хлестать крыльями по глазам, ушам и пр. Несчастная скотинка ревёт, мечется, падает. Картина, в общем, довольно жуткая.

Самым же массовым и, можно сказать, кровавым видом развлечений являлись кулачные бои. В середине XIX века они происходили в разных местах Москвы. Кто-то на них наживал деньги, славу. В Преображенском особенно славились два глухонемых брата: Афоня и Вася, гухонемые, привыкшие доводить свои мнения и мысли до своих товарищей с помощью рук, жестов, вообще отличаются драчливостью. Когда-то, в конце 1940-х — начале 1960-х годов, я жил недалеко от Сретенки. В одном из её переулков, между Сретенкой и Цветным бульваром, находился Дом культуры глухонемых. Так возле него, по окончании «культурных» мероприятий, можно было увидеть массовую драку. Причём драка эта не сопровождалась матерщиной. Слышны были только какие-то странные звуки и шум возни. Возможно, немота — единственное, что может заставить русского человека не распускать язык.

Участникам кулачных боёв выражаться не возбранялось. Бывало, ещё кто-нибудь крикнет: «Угощай!» Вот что запрещалось, так это бить лежачего. Хотя были случаи, что и эти неписаные правила нарушались. Однажды зимой, перед Рождеством Христовым, у Спасской Заставы возникла «стенка» между фабричными и мастеровыми из Крутиц (район Новоспасского монастыря, Крестьянской Заставы, расположенный на крутом берегу Москвы-реки) и ломовыми извозчиками вкупе с крестьянами из Рогожской. Всего участников набралось до двух тысяч, а зрителей в два раза больше. И хоть зима в тот год была тёплая или, как тогда говорили, «сиротская», этот день выдался морозным и солнечным, вполне подходящим для такого «мероприятия». Уже в начале боя спасская сторона загнала рогожскую к Покровскому монастырю (ныне Таганская улица, 58). Дошло до того, что рогожские присели. Это значило, что они признали себя побеждёнными. Спасские закричали «ура!», стали, радуясь победе, подбрасывать шапки. Но в этот момент подъехал на розвальнях, запряжённых парой «на отлёте» — это когда лошадки склоняют головы набок, какой-то купец из Новой деревни. Сбросив шубу, он бросился на спасских, и опять завязалась драка. Отчаянно дрался купец, но не знал он, что на его погибель на стороне спасских в драке участвовал Титка — огромный мужик с пудовыми кулаками. Когда Титка направился к нему, купец понял, что дела его плохи, но отступить или присесть ему гордость не позволила, и он двинулся навстречу Титке. Тот опустил на него свой тяжёлый, как молот, кулачище. Купец сначала завертелся на одном месте, а потом замертво рухнул на землю. За купца вступился Артёмов, богатырь из рогожских, под стать Титке. Расстроившись упущенной победой и гибелью купца, рогожские дошли до того, что стали бить лежачих. Это так возмутило зрителей, что они не стерпели и набросились на нарушителей закона. Рогожские испугались и побежали, стали прятаться в домах, но возмущённые противники их оттуда вытаскивали и зверски били, а потом загнали в Дубровку. Там участники боя стали ломать изгороди, заборы и бить друг друга кольями и вообще чем попало. Не на шутку испугавшись, рогожские стали кричать: «Сожжём, если будете лежачих бить, ни проходу, ни проезду не дадим!» Пришлось спасским дать слово, что никогда это больше не повторится. Артёмов же не простил Титке убийства купца. Он подстерёг его в Сыромятниках, где у него жила зазноба Настя, и убил.

Да, «были люди в наше время», — могли бы сказать в начале XX века москвичи о своих предках словами поэта. Многим тогда казалось, что народ мельчает. Вот с каким восхищением и тоской по славному прошлому вспоминал сын одного купца мужиков, служивших у его отца. «Дяде Ване, — рассказывал он про одного из работников, — ничего не стоило поднять с земли за один конец огромную русскую дугу, подлезть под лошадь и на спине снести её в конюшню, всё равно что поросёнка под мышкой. У Скрябина были пудовые кулаки, он таскал восемнадцатипудовые мяса на бойне, словно ранец гимназист. В „стенке“ был страшен, вшибал по пояс в землю. Появление его в кулачном бою наводило ужас на противников: бил он не щадя. Говорили, что там, где на четвереньках ползают, там, значит, „ватошник работает“. А Михайло из Даниловки так тот, вообще, прямо бил, ничего не говоря. Из-за этого часто попадал в полицию. Был ещё у его папаши работник Фома — огромный мужик, в его халат можно было спокойно завернуть лошадь. Так он таскал волоком за хвост дохлых лошадей для корма собак и медведей на „травле“, а когда однажды в ручье застряла лошадь, он вынес её на себе. Один из этих мужиков поднял как-то четырнадцатипудовый колокол на колокольню, так Фома, что лошадей за хвост таскал, проворчал ещё: „Есть о чём говорить“ и сладко зевнул».