Игорь Смирнов - Роман тайн «Доктор Живаго»

Сочетание идеи выбора в качестве конституирующего личность и антиэстетизма ведет свое начало у А. М. Пятигорского от Кьеркегора.

André Jolles, Einfache Formen. Legende, Sage, Mythe, Rätsel, Spruch, Kasus, Memorabile, Märchen, Witz (1930). Tübingen, 1982, 51 ff.

Добавим сюда, что в ранних версиях романа капитал Юрия Живаго транжирит его дядя, Федька (в окончательной редакции эта ситуация лишь бегло упомянута); ср. попытку присвоить себе состояние Обломова братом Пшеницыной.

Ср. об обращении Пастернака к «Что делать?» уже в «Повести»: Erika Greber, lnlertextualität und Interpretierbarkeit des Texts, 189 ff.

Ср. о неполноценном антиутопизме русских антиутопий XX в.: Jury Striedter, Die Doppelfunktion und ihre Selbstaufhebung. Probleme des utopischen Romans, besonders im nachrevolutionären Russland. — In: Poetik und Hermeneutik, Bd. X. Funktionen des Fiktiven, München, 1983, 277 ff.

Цит. по: В. М. Борисов, Имя в романе Бориса Пастернака «Доктор Живаго», 109.

В. М. Борисов, Е. Б. Пастернак, Материалы к творческой истории романа Б. Пастернака «Доктор Живаго», 222.

См. подробнее об этом утопическом тексте: Д. В. Панченко, Ямбул и Кампанелла (О некоторых механизмах утопического творчества). — В: Античное наследие и культура Возрождения, Москва, 1984, 98 и след.

Виновность Коли компрометирует инвариант отприродных утопий — свойственное им представление о том, что status naturalis предполагает девственную невинность человека; об этой характерной черте обсуждаемого утопического жанра см. подробно: Frank Baudach, Planeten der Unschuld — Kinder der Natur. Die Naturstandsutopie in derdeutschen und westeuropäischen Literaturdes 17. und 18. Jahrhunderts, Tübingen, 1993, 46 ff.

Имя телеграфиста то же самое, что и у соратника Пастернака по «Центрифуге» Николая Асеева. В «Высокой болезни» Пастернак писал: «Я не рожден, чтоб три раза / Смотреть по-разному в глаза…» (1, 276; эти стихи, судя по всему, содержат в себе не только евангельскую реминисценцию, но и полемически откликаются на один из текстов Эренбурга: «Отрекаюсь, — трижды отрекаюсь / От всего, чем я жил вчера» (И. Эренбург, Кануны, Берлин, 1921,34)). В резкой (незаконченной и неопубликованной) статье «Вырождение двусмыслицы» (начало 1930-х гг), направленной против Пастернака, Асеев обрушился на процитированные строки из «Высокой болезни»: «…откуда у Пастернака эти традиции и почему бы ему […] не пересмотреть свое мировоззрение, если он заметил, что мировоззрение это заводит его в тупик, ослабляет зоркость его глаз, портит его голос фальшивыми, надтреснутыми нотами» (Николай Асеев. К творческой истории поэмы «Маяковский начинается», вступительная статья и публикация А. М. Крюковой. — В: Литературное наследство, т. 93. Из истории советской литературы 1920–1930-х годов, Москва, 1983, 524). Был ли двуязыкий Коля Фроленко местью Пастернака Асееву, требовавшему от него, по сути, двуличия?

Интересно, что черты реального природного изобилия Пастернак приписывает не Бирючам, но Зыбушину:

«Притчей во языцех были состоятельность его купечества и фантастическое плодородие его почвы»/

Природное утопизируется в том месте, где его нет в избытке. Похоже, что для Пастернака утопическое мышление было прежде всего компенсаторным.

Юрий Живаго побывал в детстве как раз в этих краях: «А потом у матери […] открылась чахотка Она стала ездить на юг Франции и в Северную Италию, куда Юра ее два раза [возвращающееся событие! — И. С. ] сопровождал» (3, 9). Второе предвосхищение «подпольной» темы катаров в романе — эпизод, в котором Юрий избавляет от болезни и утешает Анну Ивановну. «Черт знает что, — думал он, — я […] лечу наложением рук» (3, 70). Среди катаров, веровавших в то, что у каждой души есть параклет, был распространен обряд утешения, осуществлявшегося посредством возложения рук на утешаемого.

Пастернак не был первым русским писателем, обратившимся к ереси катаров. До него это сделал Блок в драме «Роза и крест» (см. об этом подробно: Schamma Schahadat, Interlextualität und Epochenpoetik in den Dramen Aleksandr Bloks (= Slavische Literaturen. Texte und Abhandlungen, 8, hrsg. von W. Schmid), Frankfurt am Main, 1994, 357 ff). Почти в то же самое время, когда Блок писал «Розу и крест», религиозными движениями на юге Европы занимался и Л. П. Карсавин: 1) Очерки религиозной жизни в Италии XII–XIII веков, С.-Петербург, 1912; 2) Основы средневековой религиозности в XI–XIII веках преимущественно в Италии. Петроград, 1915. Кажется, у Блажейко есть прототип — А. А. Добролюбов (ср. сему «добро», возможно, сниженную Пастернаком в семе «блажь»), основавший собственную секту и вызвавший пристальный интерес Льва Толстого (об этом интересе см: К. М. Азадовский, Путь Александра Добролюбова. — В: Творчество А. А. Блока и русская культура XX века. Блоковский сборник III («Ученые записки Тартуского государственного университета», вып. 459), Тарту, 1979, 144). Пастернак высоко ценил А. А. Добролюбова, как показывает его письмо к В. В. Вересаеву от 20 мая 1939 г. (Е. В. Иванова, Неизвестный отзыв о стихах Александра Добролюбова. — В: « Быть знаменитым некрасиво…», 200–201). К сожалению, в статье Е. В. Ивановой не учитываются исследовательские результаты уже имевших место сопоставлений текстов Пастернака и А. А. Добролюбова.

Об анархизме Клинцова см. в следующей главе. Здесь мы скажем только, что Пастернак ведет родословную анархизма от Фра Дольчино, который действительно не признавал государства (об анархических мотивах в его учении см.: Л. С. Чиколини, Идеи безгосударственности в Италии накануне Нового времени. — В: Анархия и власть. Москва, 1992, 22).

Nikolaus Lenau, Sämtliche Werke , Stuttgart, 1959, 762. Эпиграф из Ленау открывает сборник стихов Пастернака «Сестра моя — жизнь»; тексты из этой книги оставили многочисленные следы в главах «Доктора Живаго», посвященных Февральской революции (ср. хотя бы мотив бунтующей природы в обоих случаях).

Прифронтовая полоса, в которой действует Юрий Живаго, была, по Пастернаку, историческим местом, начиная со Смутного времени, т. е. с тех пор, когда создавался «Город Солнца», написанный в 1602 г. и обнародованный в 1623 г.

Кампанелла вменил в обязанность своим горожанам то, что было обычаем у спартанцев, призывавшихся на сходку (Apella) раз в месяц в полнолуние Пастернак не взял в расчет этот источник источника (Мелюзеево с его апостоликами не имеет ничего общего со Спартой).

Во время гражданской войны юрятинцы обходятся без «денежных знаков» (3, 391). Деньги не известны и горожанам утопического государства Кампанеллы. Но в то же время это общеутопический мотив, так что установить, из какой именно утопии перенял его Пастернак, не представляется возможным. О христианско-утопическом образе города ср.: С. А. Гончаров, Мифологическая образность литературной утопии. — В: Литература и фольклор. Вопросы поэтики, Волгоград, 1990, 42.