Генрих Цывинский - Пятьдесят лет в Российском императорском флоте

Во Владивостоке была уже весна, лед растаял, и горы кругом зазеленели. Контр-адмирал Успенский (в одном со мною чине, но моложе по службе) флаг держал на крейсере «Богатырь» и жил на нем всю зиму, хотя был в вооруженном резерве. Под его командою состоял весь местный флот, в том числе и портовые суда. Я поселился во дворце командира порта и ежедневно с утра выезжал на рейд для смотра судов.

Затем был осмотрен порт, мастерские, арсенал с артиллерийскими и минными складами. Два дня ушло на смотр сибирскому экипажу, в котором были обнаружены значительные злоупотребления экипажного казначея. Мне было очень жаль командира — человека вполне честного, георгиевского кавалера (он плавал со мною на «Мономахе», будучи еще молодым мичманом), доверявшего казначею, который его же и подвел. Мы употребили целый день на поездку на Русский остров для осмотра пристрелочной станции, устроенной в бухте Новик для мин Уайтхеда. По случаю наступивших праздников пришлось оттянуть окончание смотров до 3-го дня Пасхи.

Уже в пятницу Страстной недели мы с адъютантом были заблаговременно приглашены Успенским на «Богатырь» к пасхальной заутрене и разговляться. Но в субботу утром из Петербурга была получена телеграмма, что контр-адмирал Успенский произведен в вице-адмиралы, а я — старше его, производивший ему смотр — обойден!? Это была месть министра Воеводского за старые счеты, бывшие между нами в 1905 году, когда он числился у меня в экипаже. Теперь Успенский оказался старше меня в чине. Мне ничего не оставалось, как покинуть Владивосток, и я уехал в тот же день — в Страстную субботу в Петербург. Эта бестактность Морского министра меня вначале сильно взволновала, но затем в пути, составляя отчет о смотрах, я понемногу отвлекся от этой неприятной мысли. 28 апреля мы перевалили Уральский хребет. В России была ранняя, очень теплая весна. С вокзала я заехал к Начальнику Главного Морского Штаба контр-адмиралу Н.Я. Яковлеву (был командиром погибшего в Порт-Артуре «Петропавловска» и спасен в числе 7 офицеров, подобранных с воды на шлюпки) заявить о своем возвращении, оттуда на Варшавский вокзал и вечером вернулся в Гатчину.

С неделю я употребил на отделку отчета владивостокских смотров и представил министру. Он выслушал мой словесный доклад и, видимо, избегал встречаться со мною глазами: ему было совестно, что бестактным приказом он вынудил меня, не окончив смотра, выехать из Владивостока. Но через 10 дней я был вызван к нему для прочтения этого отчета в присутствии адмиралов — начальников главных управлений, созванных для этого к нему на квартиру. Выяснилось, что, прочтя наедине мой отчет, он нашел его столь интересным, что пожелал поделиться его содержанием с начальниками частей. Когда мы расходились, товарищ Морского министра вице-адмирал Григорович шепнул мне на ухо, что ближайшим приказом я буду назначен Главным инспектором минного дела, а затем к 6 декабря (именины Царя) я буду представлен к производству в вице-адмиралы. Ну, стало быть, «гнев обращен наконец на милость».

В то лето Царь плавал за границей на «Штандарте», заходя в Англию и затем во Францию, где он присутствовал на военных маневрах в Лоншане, и, если не ошибаюсь, в то же лето он отдавал визит итальянскому королю. Оттуда проводить осенний сезон он уехал в Ливадию. Приказ обо мне вышел лишь в августе.

Служба в Морском Техническом Комитете требовала моего постоянного присутствия, и я переехал в Петербург, оставив семью в Гатчине.

В Комитете у меня появилось много интересных дел. Строился новый флот: дредноуты, истребители, большие быстроходные миноносцы типа «Новик», подводные лодки. Быстро прогрессировавшая судостроительная техника и турбинные двигатели довели скорость больших судов до 35 узлов и повлекли за собой значительные изменения в минном вооружении. От мин Уайтхеда требовалась уже скорость до 40 узлов. Заряд в минах увеличен до 6,5 пудов, отчего диаметр мин пришлось увеличить до 21 сантиметра; а для них потребовались новые выбрасывающие аппараты. Число самих аппаратов на миноносцах также было увеличено вдвое, да и аппараты строились парные (по два на одном поворотном штыре). На подводных лодках, вместо 2-х, устанавливалось 6 и даже 8 аппаратов («Акула»). Водоизмещение лодок, вместо 120 тонн, увеличено до 600 тонн. Пироксилин теперь считался уже слабым взрывчатым порохом и заменен тринитротолуолом; для его изготовления в Кронштадте на форте «Петр» был открыт завод. В Галерной гавани и в Севастополе были такие же заводы. На каждом корабле и на миноносце были установлены усовершенствованные радиотелеграфы с очень чувствительными приемниками. Это дало возможность судам принимать депеши даже из Черного моря и Эйфелевой башни.

Убедившись в Черном море, как важно иметь быструю сигнализацию при управлении эскадренным артиллерийским огнем, я поручил своему помощнику капитану 1 ранга А.А. Ремерту предпринять опыты в нашей электротехнической мастерской с целью добиться выработки радиотелефона для переговоров между судами в эскадре. В ведении Главного инспектора минного дела состояло не только минное вооружение и электротехника, но и инспекция над заводами, казенными и частными, изготовляющими минное вооружение, электротехнику и взрывчатые пороха. В его же ведении находились постройка и вооружение подводных лодок и все школы, готовившие соответствующих специалистов. В нашей чертежной разрабатывались проекты новых подводных аппаратов (для выбрасывания мин Уайтхеда) «с раструбом» вместо прежних, со щитом типа Вильсона, не выдерживавших большого хода судов. Тогда же разрабатывались чертежи подводных лодок корабельного инженера профессора И.Г. Бубнова (увеличенный тип «Акула»).

По трем специальностям я имел троих талантливых помощников: капитанов 1 ранга Ремерта, М. Беклемишева и Шрейбера. Дела было много, но оно было интересное и живое, так как часто надо было ездить по заводам и строящимся судам, а также в Кронштадт, Либаву и в Черное море — для экзаменов минных и подводных школ, а летом на учебные отряды. Такая деятельность давала разнообразие и подвижность, к чему я привык. Я не скучал, был здоров и очень доволен своею службою. По праздникам в Гатчине навещал своих.

1 ноября я получил телеграмму из Вильно о смерти от воспаления легких моей матери. В тот же день мы с братом Вольдемаром уехали в Вильно на похороны. Там собралась вся наша родня, съехавшаяся из разных мест Литвы. Мать похоронили на Бернардинском кладбище, рядом с отцом в нашем фамильном склепе. Мне было очень жаль, что в последние годы я, отвлеченный службой, ограничивался только посылкою ей денег и кратких писем; между тем она часто в своих письмах звала меня приехать, предчувствуя свою кончину.