Генрих Цывинский - Пятьдесят лет в Российском императорском флоте

В мае на флагманском корабле команды потребовали адмирала для объяснений, с целью отнять у него оружие (офицеры все уже были заранее обезоружены). Он вышел к ним бесстрашно наверх и в энергичных словах выразил им их подлость и предательство, снял с себя золотой Георгиевский кортик и энергичным жестом выбросил его за борт, и съехал с корабля. Он сказал им в глаза: «Вы не доросли еще, чтобы считаться сынами свободной России, вы не граждане революции, а взбунтовавшиеся рабы!». В тот же день прибыл в Севастополь американский адмирал Глэкон с целью предложить адмиралу Колчаку содействие американского флота при форсировании Дарданелл и Босфора.

Это был подходящий момент для оправдания главного назначения Черноморского флота и осуществления исторической заветной мечты России добиться свободы проливов, а ныне и для связи с союзными флотами, и для совместных с ними операций против Турции и Австрии. Но, застав в Черноморском флоте бунт и отъезд Колчака, адмирал Глэкон понял, что такой флот равен нулю. Они вместе отправились в Петроград. В пути он предложил Колчаку поступить в американский флот для руководительства операциями форсирования Дарданелл уже без участия Черноморского флота.

Подъем красного флага на «Памяти Азова» в дни Февральской революции. 1917 г.

В Петрограде Колчак, вместе со своим флаг-капитаном М.Н. Смирновым, предстал перед Временным правительством и в резкой форме высказал ему, что виною разложения Черноморского флота была преступная политика Временного правительства в угоду Совету рабочих депутатов, приславшего на Черное море своих гнусных агитаторов. Флот этот потерял теперь боевое значение, и он, Колчак, слагает с себя верховное над ним командование. Керенский, опасаясь иметь в лице адмирала Колчака опасного соперника, пользовавшегося заслуженным авторитетом у общественных организаций, решивших предложить ему диктатуру над всей Россией, охотно согласился на отъезд адмирала в Америку в качестве представителя правительства и морского агента. В июле Колчак уехал в Америку. Дальнейшая судьба его известна.

Вся восточная Россия была в 1919 г., летом, в руках Колчака, а войска Деникина занимали в то время уже Дон, Малороссию (с Киевом, Харьковом и Курском) и подошли было к Туле. Вся западная Россия по линии Варшавской железной дороги с Остзейским краем, Литвой и Польшей была в руках немцев. Большевикам оставались лишь тогда Петроград, Москва и часть центральной России до г. Орши.

Но для небольшой сравнительно армии Колчака был слишком растянутый фронт. Интриги и разногласия в составе Томского Сибирского правительства сильно способствовали окончательному разложению армии. Левые члены его отвергли диктатуру Колчака, и правительство это распалось. Чехословаки двинулись самовольно в Иркутск, Колчак последовал за ними. Там чехословаки выдали Колчака большевикам. На «суде» он держал себя героем. Зная, что его ожидает неизбежная смертная казнь, он с полным сознанием своей правоты заявил им открыто, что его целью было спасение России от гибели и восстановление в ней государственного порядка.

Со смертью Колчака погибла последняя надежда на реставрацию России как правового государства; ни Деникин, ни Врангель не пользовались у западных союзников таким доверием, каким обладал Колчак, и союз их с русской армией теперь, само собой, прекратился. С другой стороны, союзникам тогда уже не была нужна русская армия. Германия признала себя побежденною. Упомянув о Колчаке, я невольно отвлекся и ушел вперед от хронологического порядка своих личных воспоминаний. Но личность Колчака, этого народного героя погибавшей России, заслуживает того, чтобы отечественный историк воздал ему хвалу, написав его биографию. Как Костюшко был почтен народным героем погибавшей некогда Польши, так Колчак достоин чести считаться героем погибавшей России. Костюшку сломила преобладающая сила русских войск, Колчак пал жертвою предательства и дикого зверства взбунтовавшихся рабов. Костюшку воскресшая Польша почтила памятником, но Колчаку еще придется долго ждать, когда воскреснет Россия и благодарно вспомнит своего героя.

Продолжаю описание моих личных переживаний.

24 февраля, вечером, я отправлялся в Харьков за углем и металлами. На Невском я застал караван скопившихся трамвайных вагонов, занявших весь проспект. Оказалось, что градоначальник приказал развести все мосты, дабы остановить движение рабочих масс из заречных частей к центру столицы.

В Харькове атмосфера в городе и в металлургическом комитете казалась тревожною: все точно чего-то выжидали, и в канцеляриях дело не клеилось. На улицах у хлебопекарень и продуктовых лабазов стояли хвосты горожан. Из Петрограда приходили отрывочные экстренные телеграммы о волнениях рабочих, дебатах в Думе. Но телеграмма о роспуске Думы и ее восстании пришла лишь 27-го вечером, и уже 28-го в казенных и городских учреждениях, на железной дороге и на фабриках организовались рабочие комитеты; и власть захватывалась агитаторами, овладевшими толпою. Достав с большим трудом билет (старый начальник станции был уже сброшен, и рабочие выбрали своего, бывшего весовщика товарной станции), я уехал в Петроград. Поезд был переполнен; на попутных станциях набивались пассажиры, спешившие в обе столицы. В Курске, в Туле и на больших станциях получались телеграммы о событиях в Петрограде. В купе, в коридорах, в проходах толпились пассажиры и вслух читали известия. События в столице менялись с молниеносной быстротой.

Со мной в купе ехали из Севастополя два морских японских офицера, старший — капитан 1 ранга — как специалист был командирован японским правительством для подъема дредноута «Императрица Мария», он полагал, что поднять его невозможно, и возвращался в Петроград с докладом об этом своему посольству. 2-го марта утром уже за Москвою, на одной из станций, в окно была подана экстренная телеграмма с крупною печатью о том, что Император Николай II добровольно отрекся от престола в пользу своего брата Михаила Александровича. В вагоне мгновенно все притихли и воцарилась мертвая тишина.

Каждый думал с тревогой о тех последствиях, которые наступят за этим важным событием для страны и для него лично. Подъезжая к Петрограду, все военные и я в том числе срезали у себя погоны и сняли кокарды. Из газет было известно, что в Петрограде на улицах взбунтовавшиеся солдаты арестовывали офицеров. На вокзале пассажиров рабочие пропускали через турникет и задерживали офицеров и чиновников, бывших в форме; мне удалось проскользнуть незаметно в темном пальто, я нанял ломовые сани (легковых извозчиков не было) и поехал домой. По улицам шумно бродили толпами солдаты, рабочие, студенты и всякий сброд, хватая тех, у кого на пальто или на фуражке не было красной ленты. В мои сани влезли две дамы, и одна из них, угадав во мне моряка, поделилась со мной своей красной лентой.