Генрих Цывинский - Пятьдесят лет в Российском императорском флоте

Зиму я прожил в Кронштадте, делая по пятницам доклады в минном классе о результатах испытаний на миноносцах, а раннею весною 1879 г. я переехал в Петербург, чтобы участвовать в изготовлении «Наездника» к плаванию по своей специальности. Ежедневно с утра я отправлялся на клипер следить за установкой минного вооружения, там собирались все офицеры-специалисты и каждый наблюдал за своей частью. Всем вооружением руководил старший офицер капитан-лейтенант Зубов — георгиевский кавалер, вернувшийся незадолго из Турции, куда он был отправлен разжалованным в матросы по суду за удар по лицу старшего офицера на клипере «Всадник», плававшем в Тихом океане. После турецкой войны Зубову был дан орден Св. Георгия за храбрость и возвращен чин лейтенанта. У нас на клипере он пробыл недолго, вскоре был командирован в Туркестан и затем в отряд генерала Скобелева в хивинский поход.

Наш командир Лавров, живший с семьей в Кронштадте, наведывался на клипер раза три в неделю. Он следил за точным осуществлением чертежа клипера и добивался, чтобы на нем применялись по возможности все усовершенствования морской строительной техники того времени. Вскоре уехавшего в Туркестан Зубова заменил лейтенант П.Н. Чайковский, опытный парусник, вернувшийся недавно из кругосветного плавания на «Богатыре».

Погода стояла ясная, и работы на клипере шли с полным успехом. Установкою английской машины заведывал присланный от завода Пэна весьма опытный мастер м-р Хоппе (Hopps). К концу апреля клипер стоял уже на Неве с полным рангоутом и привязанными парусами. Оставалось лишь установить тяжелую артиллерию, но эта нагрузка была отложена до прихода в Кронштадт, иначе клипер не мог бы пройти через мелководный бар устья Невы, где было глубины лишь 9 футов.

На 2-й день Пасхи было получено известие о бывшем в то утро (2-го апреля) покушении на Императора Александра II революционера Соловьева, стрелявшего на Дворцовой площади, но неудачно. Царь остался невредим. Соловьев был задержан, он пытался отравиться, но неудачно и впоследствии по приговору Верховного Суда был казнен.

К 2 часам дня в Зимний дворец были собраны все высшие петербургские сановники, члены городской Думы и офицеры всей гвардии для благодарственного молебствия и поздравления. Александр II говорил речь о своей любви к России и русскому народу… Ему в ответ гремело «ура»…

1 мая я получил двухнедельный отпуск, чтобы перед плаванием повидать родных и пожить в имении моего дяди, находившемся в Борисовском уезде (на р. Березине), возле села Студянки, где по преданию, была утоплена в болоте артиллерия Наполеона в 1812 году. В это имение съезжалась каждое лето вся наша обширная родня; сюда наезжали жившие в городах дяди и тетки, кузены, кузины, учившиеся в столицах; всем было достаточно места на сеновалах, в амбарах этого просторного, когда-то богатого имения, принадлежавшего моему дяде (по матери) Леонарду Бачижмальскому, сосланному в 1863 году в Сибирь за участие в польском восстании, а ныне, спустя 16 лет, возвратившемуся из ссылки уже седым стариком. За его отсутствием имением Смоляры управлял младший его брат Бронислав (служивший до восстания в артиллерии), большой оригинал, добряк, веселый рассказчик и хлебосол.

Взяв отпуск, я выехал туда через Москву, где пробыл сутки, объехал на извозчике город, осмотрел выставку, устроенную в манеже, и на утро по Московско-Брестской дороге уехал через Смоленск в Борисов. Оттуда до имения я проехал на присланных мне лошадях. Верст за 10 до Смоляр появились глубокие песчаные холмы — характерный признак близости реки Березины. Лошади привстали и пошли шагом, кучер спрыгнул с козел, я — за ним, и пошли пешком; дорога шла старым сосновым лесом; с вековых деревьев, обогреваемых ярким майским солнцем, понесло душистой смолой, и вскоре сквозь стволы сосен заблестела стальная поверхность широкой реки. Шагая рядом с бричкой по глубоким пескам, старый кучер, бывший крепостной дяди, рассказывал мне, хотя и не совсем последовательно, важнейшие события в исторической жизни Смоляр, протекшие за последние 18 лет, то есть с 1861 года, года освобождения крестьян, когда я, будучи пятилетним мальчиком, приезжал в Смоляры гостить к своей бабушке, жившей в имении до своей смерти.

Старик вспомнил меня, снял шапку и пристально вглядывался в мое лицо, стараясь отыскать в нем черты маленького барчука, гостившего у бабушки целое лето. И в моей памяти пронеслось, как в тумане, несколько сцен из моего раннего детства. Ясный солнечный день весны 1861 г.: на высоком крыльце Смоляр между колоннами стояли два чиновника (они читали крестьянам манифест 19 февраля 1861 г. об освобождении крестьян), в форменных сюртуках с блестящими пуговицами, и читали какую-то бумагу собравшимся на дворе крестьянам, стоявшим без шапок. Рядом с чиновниками стоял дядя Леонард, высокий блондин с румяным лицом, большими глазами и рыжеватой бородкой. За ним поодаль стояла бабушка, держа меня за руку, удерживая от шалостей, прислушиваясь к чтению.

Затем мне вспомнилось, как в морозное утро декабря 1863 г. (года польского восстания) нас, детей — меня и двух старших братьев, мать посадила в сани и повезла из имения в ближайший город Молодечно проститься в местном этапе с мимо проходившим в ту ночь эшелоном польских арестантов, отправляемых на каторгу в Сибирь. В числе их был дядя Леонард. Это все была цветущая молодежь; высокие, красивые, стройные, в барашковых шапках, серых меховых венгерках и длинных сапогах, они казались нам героями… Утром их, скованных попарно цепями, выстроили в ряд, и по команде офицера эшелон бодрым военным шагом зашагал по снегу и, оглянувшись на провожавших долгим, прощальным взглядом, все как один молча двинулись в путь… Наша мать и тетка Целина — жена Леонарда не выдержали этой тяжелой сцены и, молясь им вслед, стоя на коленях, упали на снег и зарыдали горькими слезами…

Уже вечерело, когда я подъезжал к родной усадьбе; с волнением искал я глазами, стараясь найти сохранившиеся в памяти, с детства знакомые окрестные места, но все мне казалось в меньшем масштабе… Кучер погнал лошадей, мы быстро пронеслись мимо знакомого пруда, старой мельницы, опустевшего винокуренного завода, и, гулко простучав колесами по доскам моста, бричка въехала на зеленый двор, огибая круглую клумбу, засаженную цветами. На крыльце стоял краснощекий старик с белою гривою густых волос и серою бородкою. Я угадал в нем дядю Леонарда, и, крепко обнявшись, мы вошли в дом. На веранде, выходившей в сад, сидела за ужином почти вся взрослая родня: дяди и тетки, а молодежи здесь не было: мужчины (студенты) в этот час на закате солнца были на «тяге» вальдшнепов на близком болоте Смолярского леса, а барышни большой гурьбой убежали на ферму, где в этот час пригонки коров с пастбища пили парное молоко.