Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля

— А теперь Мария, — закричал Никки, — в каракульче!

На подиуме тут же возникла Мария Фиола — стройная, плотно закутанная в черную шубку, отливавшую матовым блеском; на голове у нее было нечто вроде берета из того же нежного, блестящего меха.

— Отлично! — крикнул Никки. — Стой как стоишь! Не двигайся!

Он отогнал директрису, которая пыталась что-то поправить.

— Нет! Не надо, Хетти! Потом. После мы сделаем еще несколько снимков. А эти давай оставим так, без придуманных поз!

— Но так же не видно…

— Потом, Хетти! Снимаю!

Мария не застывала перед камерой, как белокурая манекенщица. Она просто непринужденно остановилась, как будто так и стояла уже целую вечность. Лучи боковых софитов забегали в поисках ее лица и наконец остановились на ее глазах, внезапно наполнив их глубоким синим светом.

— Отлично! — объявил Никки. — А теперь распахни пальто!

Вспорхнув с места, Хетти снова устремилась к подиуму. Мария расправила полы пальто, словно крылья ночной бабочки. Прежде оно казалось мне очень узким, а теперь я увидел, что на самом деле оно было очень широким, с подкладкой из белого шелка в крупную черную клетку.

— Держи его так! — потребовал Никки. — Широко распахнутым. Представь себе, что ты бабочка «павлиний глаз»!

— У «павлиньего глаза» крылья не черные. Они фиолетовые! — возразила Хетти.

— У нас они будут черными, — невозмутимо возразил Никки.

Видимо, Хетти кое-что понимала в энтомологии. Она заявила, что Никки имеет в виду совсем другую бабочку — «траурницу». Однако победа осталась за Никки. «В мире моды не может быть «траурниц», — объяснил он.

— Ну как вам это нравится? — раздался чей-то голос рядом со мной.

Упитанный господин с бледным лицом и странными, блестящими и темными, как спелая вишня, глазами плюхнулся рядом со мной на раскладное кресло. Кресло издало вздох и нервно завибрировало.

— Великолепно! — ответил я, нимало не покривив душой.

— Конечно, нам больше ничего не привозят от Баленсиаги [23] Кристобаль Баленсиага (1895–1972) — испанский кутюрье, в начале 1930-х одевал королевскую семью Испании, во время, гражданской войны в 1936 году уехал в Лондон, в 1937 году перебрался в Париж, где открыл Дом высокой моды. и великих французских модельеров, — пожаловался толстяк. — Последствия войны. Но Баленсиага с Мэнбоше [24] Манбоше (Ман Русо Боше, 1891–1976) — первый американский кутюрье, получивший признание во Франции. После оккупации гитлеровскими войсками Парижа, где у него был собственный дом моды, вернулся в Америку. тоже недурно смотрится, вы не находите?

— Очень даже. — Я понятия не имел, что он имеет в виду.

— Ну, и я надеюсь, что эта проклятая война скоро кончится, тогда к нам снова пойдет первоклассный материал. Эти лионские шелка…

Толстяка позвали, и он поднялся с кресла. Причина, по которой он проклинал войну, вовсе не показалась мне смешной. Напротив, здесь, в этом зале, она выглядела одной из самых разумных.

Между тем начались съемки вечерних платьев. Внезапно рядом со мной появилась Мария Фиола. На ней было белое, тесно облегающее платье с открытыми плечами.

— Вам не очень скучно? — спросила она.

— Ничуть. — Я окинул ее взглядом. — По-моему, у меня начинаются галлюцинации. Впрочем, довольно приятные, — сообщил я. — Иначе как объяснить, что на вас та самая диадема, которую я еще сегодня в полдень созерцал на витрине «Ван Клифа и Арпелза»? Она была там выставлена в качестве диадемы императрицы Евгении. Или это была Мария-Антуанетта?

— А у вас глаз наметан. Ее действительно привезли от «Ван Клифа и Арпелза».

Мария засмеялась.

— Вы купили ее?

В эту минуту я был готов поверить во все что угодно. Кто знает, может быть, эта девушка — беглая дочь какого-нибудь мясоконсервного магната из Чикаго? Подобные истории я часто читал в газетах в разделе светской хроники.

— Нет, не купила. И не украла. Журнал, для которого мы снимаемся, взял ее напрокат. Вон тот господин напротив нас заберет ее вечером. Он работает у «Ван Клифа», и ему поручили ее охранять. А что вам больше всего понравилось?

— Черная бархатная накидка, что была на вас. Та, что от Баленсиаги.

Она развернулась и изумленно уставилась на меня.

— Она действительно от Баленсиаги, — медленно проговорила она. — А вы откуда знаете. Вы тоже этим занимаетесь? Иначе откуда вам знать, что эта накидка от Баленсиаги?

— Еще пять минут назад я ничего об этом не знал. Я думал, Баленсиага — это марка автомобиля.

— Откуда же вы узнали?

— Вон тот бледный господин назвал мне это имя. Все остальное я вычислил сам.

— Это действительно Баленсиага, — подтвердила она. — Его доставили в Америку на бомбардировщике. На «летающей крепости». Контрабандой.

— Хорошее применение для бомбардировщика. Когда оно станет основным, наступит золотой век.

Она рассмеялась:

— Значит, у вас нет в кармане такой крошечной фотокамеры и вы не шпион и не пытаетесь выведать секреты зимней моды для наших конкурентов? А жаль! Но все равно с вами надо держать ухо востро. Выпивки вам хватает?

— Да, спасибо.

— Мария! — закричал фотограф. — Мария! Снимаем!

— После съемок мы заедем на часок в «Эль Марокко», — сообщила девушка. — Вы ведь поедете с нами? Вы же должны проводить меня до дома.

Не успел я и рта раскрыть, как она уже стояла на подиуме. Разумеется, я не мог с ней поехать. На это у меня не было денег. Зато времени у меня было предостаточно. И я решил пока что раствориться в атмосфере, где за шпиона считают того, кто собирается выкрасть фасон новой бархатной накидки, а не того, кого всю ночь полагается пытать, а рано утром вывести на расстрел. Тут даже время шло по-иному. На улице палило июльское солнце, а у нас зима была в самом разгаре: норковые шубы и лыжные куртки мелькали в свете прожекторов. Никки переснял несколько сюжетов. На этот раз смуглая манекенщица появилась в рыжем парике, а Мария Фиола — сперва в белокуром, а потом в седом; за несколько минут она словно постарела на добрый десяток лет. От этого у меня появилось странное чувство, будто мы знаем друг друга уже долгие годы. Манекенщицы больше не утруждали себя походами за занавеску, а переодевались у всех на виду. Они уже устали и были возбуждены от ослепительно-яркого света прожекторов. Никого из мужчин это, кажется, не волновало: некоторые явно были гомосексуалистами, а другие, должно быть, давно привыкли к виду полуодетых женщин.

Когда все коробки были вновь упакованы, я объявил Марии Фиоле, что в «Эль Марокко» я с ней не пойду. Я уже слышал, что это самый роскошный ночной клуб в Нью-Йорке.

— Но почему? — спросила она.

— У меня нет при себе таких денег.

— Вот дурачок! Нас же всех пригласили. За все платит журнал. А вы меня сопровождаете. Неужели вы решили, что я заставлю вас платить?