Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля

— А потом пришли наши бумаги, — продолжал он. — От наших родных из Цинциннати. Ровно через неделю. Но было уже слишком поздно. Проклятая бюрократия! Тянули-тянули, ну и опоздали. Бумаги пришли, но было уже слишком поздно. Их продержали где-то в консульстве. Ты можешь это понять? Я не могу. До сих пор не могу. Ну вот и получилось слишком поздно. А мы все время копили деньги. На переезд. Только и разговоров было: переезд, переезд… Надеялись на лучшее. На американских врачей. А что дальше было, я уже и не помню. Уезжать я не хотел. Думал искать Лину. Собирался пойти сдаться в гестапо. Обменять ее на себя. Совсем голову потерял. Хозяйка вышвырнула меня из дому. Как бы, мол, ей из-за меня чего не было. А дальше я и вообще не помню. Кто-то меня выручил. Я ничего не понимал. А ты понимаешь, Людвиг?

Я покачал головой.

— Твоя фамилия теперь Зоммер, — сказал Розенталь. — Значит, он умер?

Я кивнул.

— Хуже всего были первые недели, — сказал Розенталь. — Подумать только, эти изверги забрали ее такую больную. У меня это в голове не укладывалось. — Он принялся сворачивать коврик. — Это было как стена. Потом еще мысли пошли непонятные. Я думал, что, может быть, она у них там, в застенках, меньше будет страдать, поскольку и так уже сильно страдает. Вроде как одну рану не чувствуешь, если другая сильно болит. Говорят, у раненых такое бывает, если в них два раза попало. Безумие, правда? Ну и под конец я подумал, что, может быть, она не выдержала транспортировки и вообще не дожила до пыток. Страшно подумать, но пару дней меня это даже утешало. Ты понимаешь?

— Может быть, ее в больницу отправили, как только поняли, что с ней, — предположил я.

— Ты так думаешь?

— Не исключено. Иногда и такое случалось. Кстати, какое у тебя теперь имя? Мне ведь больше нельзя называть тебя Зигфридом.

Розенталь мрачно улыбнулся:

— Да, неплохое имечко мне родители подобрали. Те еще оптимисты! А теперь меня зовут Ирвин. — Он положил коврик рядом с собой на диван. — У Лины были родственники в Цинциннати. Я устроился к ним работать. Коммивояжером по закупке ковров.

Он пристально посмотрел на меня.

— Я не мог долго жить один, — сказал он. — Не мог, понимаешь? Я с ума сходил. Так что полгода назад я снова женился. На женщине, которая ни о чем не знает. Ты это можешь понять? Я нет. Иногда вернусь из поездки и сам теряюсь: откуда здесь чужая женщина? Буквально на секунду, когда только в дом войду. А вообще она милая, тихая. Один бы я жить не смог. Задохнулся бы в четырех стенах. Ты меня понимаешь?

Я кивнул:

— А твоя нынешняя жена этого не чувствует?

— Не знаю. У меня такое ощущение, что она ни о чем не догадывается. А мне часто снятся кошмары. Жуткие кошмары. Я вижу Линины глаза. Такие черные, кричащие дыры. О чем они теперь кричат? Что я ее бросил? Но ведь Лина давно умерла, я же знаю. Ужасные сны! Что они значат? Тебе такое не снится?

— Снится. Даже часто.

— О чем эти сны? Нас кто-то зовет?

— Нет. Это ты сам себя зовешь.

— Ты думаешь? А что это значит? Что мне не надо было больше жениться? В этом все дело?

— Нет. Тебе бы все равно снились кошмары. Может быть, даже еще хуже.

— Иногда мне казалось, что, женившись, я предал Лину. Но у меня уже никаких сил не было. А потом, это совсем иначе. Иначе, чем с Линой, понимаешь?

— Бедная женщина, — вздохнул я.

— Кто? Лина?

— Нет. Твоя нынешняя жена.

— Она ни разу не жаловалась. Она такая тихая. Ей сорок лет. Я думаю, она тоже рада, что больше не одна. Не знаю.

Розенталь снова взглянул мне в лицо:

— Как ты думаешь, это предательство? А то иной раз по ночам о чем только не передумаешь. Эти глаза!

И лицо! Такое бледное, только глаза черные и кричат. И спрашивают о чем-то. Или не спрашивают? Ты как думаешь? Мне ведь больше не с кем об этом поговорить. Вот тебя я встретил, потому только и спрашиваю. Скажи мне прямо, как на духу, что ты думаешь?

— Я не знаю, — смутился я. — Одно с другим никак не связано. В жизни по-разному бывает. Все так запутано.

Розенталь опрокинул свою рюмку. Он тут же снова поставил ее. Но по скатерти уже медленно растекалась маслянистая лужица. В моей голове роились тысячи разных воспоминаний.

— Что ты имеешь в виду? — напирал Розенталь.

— Сам не знаю. Одно другому не поможет. Лину у тебя забрали. Смотри не потеряй и ту женщину, с которой живешь сейчас.

— К чему это ты? Что ты имеешь в виду? Почему я должен ее потерять? Мы с ней еще ни разу не поссорились. Ни разу.

Под его пристальным взглядом я невольно отвел глаза. Я не знал, что ответить.

— Знаешь, человек — он ведь все равно человек, — смущенно пробормотал я. — Даже если ты его не любишь.

Я сам себя ненавидел за эти слова, но ничего лучшего мне не приходило в голову.

— А женщина, наверное, счастлива только тогда, когда чувствует, что и мужчина с ней счастлив, — добавил я, понимая, что за эту банальную фразу я ненавижу себя еще больше.

— Что значит «счастлива»? При чем здесь счастье? — недоумевал Розенталь.

Я сдался.

— Хорошо, что ты не один, — заявил я.

— Ты думаешь?

— Да.

— И это не предательство?

— Нет.

— Ладно.

Розенталь встал из-за стола. К нам подошла Миззи.

— Позволь, я заплачу, — сказал он. — Пожалуйста.

Он расплатился и засунул коврик под мышку.

— Где здесь можно взять такси?

— Рядом, за углом.

Мы вышли на улицу.

— Прощай, Людвиг, — сказал Розенталь, надевая золотые очки. — Не знаю, рад ли я, что тебя встретил. Может быть. Наверное, да. Но не знаю, хотел бы ли я вновь с тобой встретиться. Ты меня понимаешь?

Я кивнул:

— Не думаю, что когда-нибудь меня занесет в Цинциннати.

— Мойкова нет, — сообщила Мария Фиола.

— А холодильник не заперт? — спросил я.

Она покачала головой:

— Но водку из него я пока что не крала. Точнее, сегодня еще не крала.

— Мне необходимо выпить, — заявил я. — Причем настоящей русской водки. Той, что прислала неизвестная шпионка. У меня еще немного осталось. На нас двоих хватит.

Я открыл мойковский холодильник.

— Там нету, — предупредила Мария. — Я уже проверяла.

— Вот пожалуйста. — Я вытащил бутылку с громадной этикеткой «Осторожно: касторовое масло». — Это она и есть. А этикетка — это примитивное средство для борьбы с Феликсом О’Брайеном.

Я достал из холодильника две рюмки. В теплом воздухе они моментально запотели.

— Ледяные! — обрадовался я. — Как и положено!

— Ваше здоровье! — сказала Мария Фиола.

— Ваше здоровье! Великолепная водка, правда?

— Не знаю. А вы не чувствуете привкус? Привкус касторки?

Я с удивлением уставился на нее. «Ну и фантазия! — подумал я. — Господи, чем же это все кончится?»

— Нет у нее никакого привкуса, — сказал я.

— Хорошо, что хоть кто-то из нас в этом уверен, — отметила она. — Значит, дурных последствий можно не опасаться. А что это вон там, в той громадной кастрюле?