Эрих Мария Ремарк - Обетованная земля

— В «Русской чайной». С друзьями. Все русские. Все бедные. И все транжиры. Устраивают праздник, а после неделями на одном хлебе сидят. Но зато у них был праздник!

У подъезда раздался автомобильный гудок.

— Князь Волковский, — пояснила графиня. — Он теперь таксист, вот и подвезет меня.

Она засеменила к двери, этакое трогательное пугало, в платье, переделанном из старых кружев. Даже ей сегодня вечером есть куда пойти, подумал я и снова попытался углубиться в учебник.

Внезапно я увидел стоявшую передо мной Марию Фиолу. Она подошла совершенно бесшумно и, вероятно, уже некоторое время рассматривала меня. На ней было желтое платье, которое выглядело так, будто под ним вообще ничего нет. Чулок на ней тоже не было, только желтые сандалии на босу ногу.

Это было столь неожиданно, что я так и остался сидеть, не спуская с нее глаз. Она кивнула на бутылку:

— Слишком жарко для водки.

Я тоже кивнул и встал.

— Это Мойков оставил, но сегодня даже графиня пренебрегла. Я тоже.

— А где Владимир?

— Ужинает с Раулем в «Кутиле». Бифштексы. А графиня в «Русской чайной». Пироги и бефстроганов. А мы?

Я затаил дыхание.

— Лимонад в драгсторе, — сказала Мария.

— А потом? — спросил я. — Вы сегодня свободны? «Роллс-ройс» за углом не поджидает?

Она засмеялась:

— Нет. Сегодня нет.

Ее слова слегка укололи меня.

— Хорошо, — сказал я. — Тогда поужинаем вместе! Но только не в драгсторе. Меня сегодня слишком много учили, как следует жить. Мы пойдем в маленький французский ресторан с кондиционером и хорошими винами.

Мария посмотрела на меня с сомнением:

— А денег у нас хватит?

— Хватит и останется! Со времени нашей последней встречи я провернул несколько неслыханно удачных сделок.

Все вдруг стало необыкновенно легко. «Другая сторона жизни, — подумал я, — ничего не знающая о зловещих кругах мести и убийства. Вот она стоит передо мной, сияющая, таинственная, недоступная и вызывающая».

— Я тебя ждал, — сказал я.

Глаза Марии сверкнули.

— Почему же ты мне об этом не сказал?

— В самом деле, почему?

Когда мы выходили из холла, я слегка прикоснулся к ней. На Марии действительно почти ничего не было. Я вдруг осознал, что у меня очень давно не было женщины. Снаружи Феликс О’Брайен тоскливо подпирал стенку. Он имел вид человека, истомленного жаждой. Я вернулся в гостиничный холл и запер водку в холодильнике Мойкова. И оттуда увидел лицо Марии Фиолы, ждавшей меня на улице. Дверной проем обрамлял ее, как картину. В этот миг я вдруг понял, что почти счастлив.

— Быть грозе, — сказал Феликс О’Брайен.

— А почему бы и нет, Феликс? — ответил я.

Когда мы выходили из ресторана, уже вовсю сверкали молнии. Порывы ветра вздымали пыль вперемешку с клочками бумаги.

— Феликс О’Брайен был прав, — сказал я. — Посмотрим, удастся ли поймать такси.

— Давай лучше пойдем пешком, — предложила Мария. — В такси пахнет потом и старыми ботинками.

— Но ведь будет дождь. А у тебя ни плаща, ни зонтика! Сейчас начнется ливень!

— Тем лучше. Я так и так собиралась сегодня вечером мыть голову.

— Но ты же промокнешь до нитки, Мария!

Она рассмеялась:

— У меня платье нейлоновое. Его даже гладить не надо. Пойдем пешком! Если будет уж совсем плохо, укроемся в каком-нибудь подъезде. Тем более что такси сейчас все равно не поймать. Ну и ветер! Прямо с ног сбивает! Даже возбуждает!

Она, словно молодая кобылица, жадно втягивала ноздрями воздух, сопротивляясь напору ветра.

Мы продвигались вперед, держась поближе к стенам домов. Молнии заливали желтеющие окна антикварных магазинов своим резким, мертвенным светом, в котором предметы мебели и китайские стражники при храмах то и дело выныривали из тьмы, шатаясь, будто пьяные, как если бы они сначала были до смерти исхлестаны этими белыми бичами света, а теперь, оглушенные, возвращались к прежней жизни. Внезапно молнии засверкали со всех сторон и, как бешеные, засновали вверх и вниз по стенам небоскребов, словно вылетали из-под земли, из хаоса труб и кабельных сетей под толщей асфальта, а потом, преследуемые ударами грома, хлопая, как белые полотнища, взлетали над домами и улицами, парализуя движение. Вскоре после этого полил дождь, и можно было увидеть, как большие темные капли сначала посыпались на асфальт, и только потом мы почувствовали их на себе.

Мария Фиола подставила лицо дождю. Губы ее были полураскрыты, а глаза плотно зажмурены.

— Держи меня крепче, — попросила она.

Буря усиливалась. В один миг тротуары опустели. Люди жались по подъездам; то тут, то там можно было видеть, как сгорбленные, чертыхающиеся фигурки быстро пробегают вдоль домов, внезапно влажно заблестевших в серебристом свете шумно падающего дождя, превратившего улицы в пенящуюся, плоскую, темную реку, куда обрушивались прозрачные копья и стрелы.

— Боже мой! — воскликнула вдруг Мария. — На тебе же новый костюм!

— Поздно! — усмехнулся я. — Да ничего ему не сделается. Он же не бумажный и не сахарный.

— Я думала только о себе! На мне-то совсем ничего. — Она приподняла платье до бедер, под ним она была совершенно голой. Вокруг ее сандалий дождь метал брызги, похожие на очереди из пулеметов небес. — Но ты! Твой синий, еще даже не оплаченный костюм!

— Слишком поздно! — ответил я. — К тому же его можно высушить и выгладить. И кстати, он оплачен. Так что можем и дальше радостно приветствовать стихию. Черт с ним, с этим синим костюмом! Пойдем выкупаемся в фонтане перед отелем «Плаза»!

Она рассмеялась и потащила меня к подъезду:

— Спасем хотя бы подкладку и конский волос! Их потом как следует не прогладишь. Гроз в жизни много, а костюмов мало.

Я поцеловал ее мокрое лицо. Мы стояли между витринами двух магазинов. С одной стороны от нас были выставлены корсеты для пожилых, полных дам; над ними вспыхивали молнии. С другой находился магазин аквариумов, там торговали и животными. Его витрина представляла собой стену из стоявших на полках аквариумов с их зеленоватым, шелковистым светом и пестрыми рыбками. В детстве я сам увлекался рыбками и сейчас некоторых вспомнил — маленьких живородящих карпозубых, гуппи, посверкивающих, как драгоценные камни, и королев семейства цихлидов — имеющих форму полумесяца, серебристых с поперечными черными полосами скалярий, плавающих подобно высоким экзотическим парусникам в водорослевых лесах. Это было удивительно, столь неожиданным образом увидеть сияющий кусочек детства, беззвучно выплывший мне навстречу как бы из мира по ту сторону всех горизонтов, какие я еще знал, охваченный вспышками молний, совершенно не тронутый ими и посредством какой-то нежной магии оставшийся точно таким же, как тогда, — нисколько не постаревший, не перемазанный кровью, неразрушившийся. Я сжимал Марию в объятиях, ощущал тепло ее тела, и в то же время какая-то часть меня была где-то далеко, склонялась над забытым родником, переставшим журчать, и вслушивалась в собственное прошлое, давно ставшее мне чужим и поэтому особо восхитительное. Дни, проведенные у ручьев, в лесах, у небольшого пруда, над гладью которого в трепещущем полете замирали стрекозы, вечера в садах, над оградами которых свисала сирень, — все это беззвучно пронеслось в памяти, как быстро прокрученный немой фильм, пока я вглядывался в прозрачное золото и зелень многочисленных, маленьких, отделенных друг от друга водных вселенных, означавших для меня высшее воплощение мира и покоя, хотя в каждой из них царили те же законы убийства и пожирания друг друга, как и в другом мире — в том, который я теперь слишком хорошо знаю.