Маргарита Павлова - Неизданный Федор Сологуб

Журналы надо издавать без беллетристики, то есть иначе говоря — без чудачеств…

Дети ужасно любят есть сладкое перед обедом. Это освобождает их от унизительной обязанности съедать суп, который мы все ненавидим.

Канцелярские законы — незыблемы. Никакая революция не в состоянии не только уничтожить их, но даже и изменить. Это законы раз навсегда установленные, вечные…

[Зощенко] идет по линии великой русской литературы от Марлинского, Сенковского, Маркевича, — вплоть до Лейкина [763]… Причем такие писатели — как Толстой Лев — и Достоевский — разумеется, совсем от этой линии в стороне.

<���О.> Генри — писатель совсем плохой, и почему им принято зачитываться и восхищаться — мне непонятно. Не только его рассказы, но даже и фамилии его не запоминаются. Что же о нем говорить?

Получил я приглашение на празднества Академии Наук. Предупреждают, что приедет Рабиндранат Тагор [765], и что будет ужасно тесно. Оно и верно, уж если Тагор приедет — так от него одного такая теснота будет, что и не продохнешь…]

Басня — это очень старый род искусства, аллегория в стихах, где под видом животных выводятся люди. Причем, чем больше животные в баснях — животные, — тем больше, значит, похожи они на людей [766].

Когда я хочу сделать себе что-нибудь очень приятное, я беру одну из своих книг — и читаю… огромное удовольствие [767]…

Есть поэты, которые ужасно любят читать свои стихи ближним. Эго — пытка, и от нее надо избавляться самой резкой и придирчивой критикой. Большинство — не выдерживает.

Вот теперь стали вместо развалин и пустошей устраивать детские сады и площадки. Хорошо было бы окружить весь Петербург огромными трамвайными линиями, построить мосты, и сделать из Петербурга чудеснейший город-сад. А это возможно, и очень.

Не люблю критиков я… Очень был бы доволен, если бы нашелся критик такой, который всю жизнь хвалил бы меня, а всех остальных — ругал. Больше мне ничего не надо. И вообще критики так писать и должны. О ком-нибудь одном — только хорошее, но зато уж очень хорошее, а о других — плохое.

Новым Пушкиным будет только такой поэт, который беззастенчиво и нагло обворует всех своих современников и предтеч [768].

Шевченко — прекрасный поэт. Над его стихами иногда плачешь [769].

Вся наша русская литература — сплошной плагиат. А если бы это было и не так: у нас не было бы великих поэтов, точно так же как не было бы ни Шекспира, ни Гёте, которые, как известно, — всегда работали на чужих материалах.

Блок писал очень скучные пьесы. Мне пришлось однажды присутствовать на чтении его драматической поэмы — «Песня Судьбы» [770]. Так я спал все время — и просыпался только в антрактах, пьесы вообще слушать трудно…

Я вот хочу написать трагедию. Такую, каких нынче уже не пишут. Взять какой-нибудь миф Достоевского, ну, что хотите, «Преступление и наказание», что ли, и создать из этого мифа трагедию. Сохранить только самый миф, обстановку, героев, конечно, Мармеладова так и должна оставаться Мармеладовой, но — язык, образы, — это будет свое. Только вот некогда этим заняться, нет денег. А если бы дали заказ написать вот такую трагедию, и заплатили бы в счет гонорара, — можно было бы написать в год…

Никогда не доверяйте симпатичным людям. Надо доверять только несимпатичным.

Союз наш — беден. Вот — поглядите — член правления — Мария Михайловна Шкапская [771]— ходит даже без рукавов… Не на что купить…

И так — у многих…

Единственная радость — это думать о том, что я — великий писатель. А то все ругают, гонорара не платят — и жить скучно и тошно.

«Скверно» и «плохо» — это слова совсем разные. Стихи, скажем, могут быть плохими, но не скверными. И — наоборот. Мы знаем прекрасную поэму Пушкина «Гавриилиада», которая — все-таки — скверная поэма. И знаем много других примеров. Поэтому с этим словом надо обращаться с осторожностью…

Последние семь лет я занимаюсь переводами. Обидно, что не имеешь возможности заняться литературой.

Я чувствую себя плохо. Я — болен. Я всех предупреждаю о том, что надо обращаться со мной возможно осторожнее. Потому что уж очень не хочется мне умереть где-нибудь на заседании, за столом, от паралича сердца. Зачем же? Ведь это было бы совсем глупо…

Любимый портрет мой — это тот, который приложен к первому тому моих сочинений [772]. Там я совсем похож.

Я все жду, что появится человек, который купит себе шляпу, пойдет с нею к портному и скажет: вот, шляпа у меня есть, сшейте мне теперь костюм и пальто к этой шляпе. Именно: не к костюму — шляпу, как есть, а — к шляпе костюм — и — пальто.

Как ни пиши, а лучше Шекспира — не напишешь. Писать же хуже, чем он — нет смысла. Что же делать? Ложись, да помирай.

Этот портрет я не люблю. Он совсем на меня не похож. И зачем только его Измайлов печатал? [773]

От [Волошина] ничего не останется. Его поэзия — особый род деятельности: труба, барабан, малярные кисти. А в конкретной поэзии Ахматовой — есть работа над словесными формами языка.

Гениальные поэты только и занимаются подражанием и перепевом. А оригинальные образы и формы — создают слабые поэты. И это — естественно. Зачем человеку — как грибу питаться неорганическими соединениями, над чем-то думать, что-то изобретать? Надо обирать предшествующих поэтов — самым бессовестным образом.

Лермонтов ничего не делал, кроме того, что переделывал чужие стихотворения. Поэтому он был гениален.

Демьян Бедный, Нельдихен [775], Мандельштам и Маяковский — не поэты, а поэтессы.

История нам не нужна. Нам вовсе неинтересно знать, кто как жил, — а нам необходимо знать, как люди понимали мир.