Игорь Смирнов - Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней

Литературный сюжет из социальной жизни (вернемся к проблеме того, что дается мазохисту и что создается им) не может быть в СР не чем иным, кроме коллизии, сталкивающей друг с другом два плана, — первоначальный и так называемый «встречный». Позитивный смысл обычно сообщается в СР тому плану, который ужесточает нормы, предъявляемые исполнителям, вовлекая их в процесс мазохистского самопожертвования (ср. облигаторное перевыполнение планов «сталинских пятилеток»), В условиях кризиса СР Кочетов пишет роман «Братья Ершовы» (1957), в котором стереотипическая для сталинистской литературы конфронтация двух планов уступает место конфликту, разыгрывающемуся между создателями плана (рационализаторами производства) и его похитителями. Конец СР был ознаменован признанием того, что главная ценность этой системы идеологических и эстетических представлений — план — поддается отчуждению от владельца.

3.1.1.Схема переходных обрядов то и дело встречается в повествовательных текстах 1930–50-х гг., как, впрочем, и во всей мировой нарративике. Но К. Кларк не права в своем убеждении, что к этому и только к этому архетипу восходит сталинистский роман. Rites de passage предполагают перемещение индивида из одной позиции в противоположную: из младшей возрастной группы в старшую, из холостого положения в семейное, из жизни в смерть. Между тем в границах СР существует большое число нарративов, подытоживаемых не изменением, но сохранением resp. восстановлением исходного статуса героев (Вихров в «Русском лесе» остается профессором, хотя и собирается переквалифицироваться в лесника, чтобы избавиться от преследований со стороны Грацианского; авиатор Мересьев в «Повести о настоящем человеке» теряет обе ноги и тем не менее вновь начинает летать).

Для сталинистской культуры как целого несущественно, достанутся ли героям новые роли в конце повествования или нет. Обязательным в ее нарративной практике служит момент, когда центральный персонаж текста утрачивает свой дифференциальный признак, но, несмотря на это, не лишается способности действовать так, как если бы он по-прежнему был носителем отличавшей его черты.

3.1.2.Вместе с переходными ритуалами мифопоэтическую базу СР образуют и многие иные архетипические комплексы, например, мессии (в повести А. Н. Толстого «Хлеб» (1937) Сталин спасает революционную Москву от голода); демиурга и его «низкого» подражателя (таковы Вихров и Грацианский в «Русском лесе»: первый печатает оригинальные научные сочинения об умножении лесных богатств, а второй снабжает каждое из них критическим комментарием, нацеленным на то, чтобы свести на нет лесные массивы России) и т. д.

На названные и прочие архетипы ориентированы отдельные тексты, входящие в СР, и группы текстов. Над архетипами ограниченного распространения надстраивается и подчиняет их себе общая для литературы сталинской эпохи идея, берущая начала в мифеме кенозиса: какая бы архетипическая функция ни была вменена герою, он должен потерять ее, т. е. подвергнуться деидентификации, и все же добиться своего.

Чтобы защитить Царицын и наладить поставку хлеба в Москву, Сталин-мессия в повести А. Н. Толстого решает организовать — вместо разрозненного — единый штаб Царицынского фронта. Троцкий разрушает этот проект, назначает в штаб своих ставленников, которые тайно сочувствуют врагам большевиков, и, таким образом, отнимает у Сталина функцию спасителя революции. Сталин принимает приказ Троцкого, «не споря и не опровергая» [497], после чего, даже согласившись с положением обесправленного лица, наполняет штаб — с помощью интриги — нужными ему людьми.

Грацианский из «Русского леса», трикстер, ложный подражатель демиурга, эффективно мешает тому, чтобы научная программа Вихрова нашла практическое применение. С Вихрова слагается демиургическая функция. Тогда тот разъясняет свое учение студентам и завоевывает их безоговорочное признание. Тем самым Вихров и потеряв признак демиурга обеспечивает на будущее проведение в жизнь истинных идей.

Что касается переходных ритуалов, то они, будучи суммированы с кенозисом, нередко принимают форму, в соответствии с которой герой, попадая в позицию, противоположную отправной, вскоре расстается со свойством, отвечающим его новому статусу. Возьмем, к примеру, мотив брака в «Как закалялась сталь». В финальной части этого романа Корчагин, воздерживавшийся от любовных авантюр, женится на Тае Кюцам. Через некоторое время его разбивает паралич. Впрочем, семья Корчагина продолжает существовать, держась на общности политических интересов мужа и жены. СР знакомит нас и с иными преобразованиями переходного обряда. Например, с несостоявшимися переходами в сферу противоположного (высокопоставленные друзья зовут Воропаева из районной глуши в Москву, в генеральный штаб, но пропагандист не хочет повышать свой статус).

3.1.3.Трансформируя различные архетипы, кенозис, каким он явлен в СР, в свою очередь, представляет собой трансформацию христианского кенозиса (определенного апостолом Павлом в «Послании к Филиппийцам», 2, 6–13). В обоих случаях — и в христианской, и в мазохистской версиях кенозиса — субъект выпадает из заданной ему роли. В процессе христианского кенозиса (передаваемого прежде всего агиографическими сочинениями) субъект, утративший изначальное содержание, довольствуется затем беспризнаковым бытием, полагает это бытие самоцельным (скажем, Алексей, человек Божий, совершает подвиг, неузнанным и нищим живя в доме богатых родителей). Напротив того, мазохистский кенозис развертывается так, что пропажа «я»-образа результируется в поведении, игнорирующем случившуюся деидентификацию личности: если «не-я» есть «я», то стать «не-я» и значит — сохранить «я». Поразивший А. Д. Синявского «прямолинейностью» [498]эпизод из «Русского леса», в котором замаскированная под беженку партизанка Поля, ничтоже сумняшеся, признается врагу на допросе в том, что она — комсомолка, не будет выглядеть странным, если мерить сталинистские тексты их собственной меркой.

И последнее в этом ряду: религиозное страдальческое поведение нельзя толковать, как это сделал Т. Райк, в качестве сублимированного мазохизма [499]. Раннехристианский мученик умерщвляет плоть вовсе не для того, чтобы доставить ей наслаждение, чем он отличается от перверсивного мазохиста. Религиозный человек, вообще говоря, двуипостасен — он принадлежит и «этому» и запредельному мирам. Если он подвергает себя добровольному мученичеству, то он отбрасывает свою мирскую (телесную и социальную) идентичность ради второй, сакральной. Здесь страдает одна половина личности, а торжествует другая. Мазохистский же характер — одноплановый. Он не обладает ничем, кроме негативности. Он наслаждается страданием (раз оно подтверждает его бытие) как одно и то же лицо.