Герхард Менцель - Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера

Лессинг упомянул Галилея и Коперника, но сразу же вернулся к своему вопросу. Ему очень хотелось бы знать, что известно об отречении Беренгария.

— Дайте-ка мне подумать. Беренгар был основателем Турской школы. Следует ли понимать слово «школа» лишь буквально или также и в переносном смысле — это сегодня вряд ли кто-нибудь сможет решить однозначно, владей он даже в совершенстве искусством чтения древних рукописей.

— А известен ли год его смерти?

— О, да! Его жизненный путь завершился, если не ошибаюсь, в году 1088-м от Рождества Христова, — провозгласил профессор.

— Но как же быть с отречением? — продолжал Лессинг. — Когда вероотступное учение Беренгара о святом причастии получило огласку, его, насколько мне известно, призвали в Рим и на церковном соборе — кажется, при папе Николае II — вынудили предать анафеме свое прежнее мировоззрение. Это событие вошло в папские декреталии как «отречение Беренгария». Но голос Беренгара не умолк. Разве не так? — Лессинг слишком долго жил среди актеров, чтобы не знать, что именно в этом месте он мог позволить себе многозначительную паузу.

Он неторопливо подпер голову кулаками и внимательно оглядел своих собеседников, а затем добавил:

— Едва вырвавшись из лап своих врагов, он снова отрекся от всего, чем он — хоть и под страхом смерти — устно или письменно погрешил против правды!

— Все верно! — подтвердил профессор Шмид. — Вернувшись в Тур, Беренгар написал сочинение, в котором вновь выступил в защиту своего старого учения о святом причастии, объявленного в Риме еретическим. Но Ланфранк, более известный под именем архиепископа Кентерберийского, опроверг точку зрения Беренгария в своем прославленном сочинении, которое позднее — после изобретения книгопечатания — часто издавалось и переиздавалось — то отдельно, то вместе с другими подобными трудами Ланфранка, в «Библиотеке отцов церкви» или других сборниках того же рода.

— Разгромное произведение, полное убедительнейших доводов! — вскричал Лессинг, — кто же его не знает!

— На это опровержение Ланфранка Беренгар уже больше ничего не возразил, — заявил профессор, — он смолчал! Так что можно полагать, что провидение воспользовалось этим сочинением архиепископа, чтобы тронуть сердце Беренгара. Короче говоря, считается, что Беренгар Турский, дважды впадавший в ересь, был окончательно и бесповоротно обращен Ланфранком в истинную веру, — профессор улыбнулся.

Но Лессинг, словно игрок, вытянувший из колоды козырного туза, выложил свои сведения, выделяя каждое слово:

— А что вы скажете, если я докажу вам, что одно сочинение Беренгария — обстоятельное, детальное сочинение, — судя по всему, самое значительное — сочинение, которое нигде никогда не упоминалось, о существовании которого не подозревает ни один человек, — сочинение, о котором даже столь осведомленный ученый как наш милейший профессор Шмид утверждает, что его нет вообще, — а из-за полного неведения об этом сочинении выстроены целые вавилонские башни предположений, — так вот, что вы скажете, если я смогу вам доказать, что такое сочинение все же существует и находится у нас, среди неопубликованных вейсенбургских рукописей?

Лессинг извлек из портфеля лишенный титульного листа и начала, изуродованный подчистками и позднейшими вставками манускрипт, с которым он не расставался все последние дни. Бережно протянув профессору Шмиду вываливающийся из переплета том, он решительно произнес:

— Я хотел бы предложить вам, дорогой Шмид, совместно опубликовать этот до сегодняшнего дня никому не известный ответ Беренгария Ланфранку и тем самым раз и навсегда спасти пошатнувшуюся — можно даже сказать, загубленную, — репутацию этого отважного ученого!

Шмид протестующе воздел руки:

— Опубликовать произведение архиеретика? Он ведь сам загубил свою репутацию.

— Если однажды он и проявил слабость, то разве это значит, что он был неправ во всем? Он достоин жалости, а не презрения, — возразил Лессинг, — ведь он отрекся исключительно под страхом смерти.

Но Эберт с сомнением покачал головой и заявил:

— Должен признаться, дорогой мой Лессинг, я тоже не понимаю, кому пойдет на пользу такая публикация.

— Истине!

Цахариэ уткнулся жирным подбородком в воротник, он не желал расставаться с репутацией сатирика, принесшей ему некогда известность. И когда он заговорил, скрытая ирония явственно чувствовалась в его то слишком громком, то неестественно тихом голосе:

— Истина — какое великое, многозначительное слово! — произнес он с издевкой. — Истина! Но мы ведь учим и воспитываем не для того, чтобы снискать славу правдоискателей!

Он помолчал и продолжал уже серьезно:

— Так вот, я не спрашиваю, подобно нашему милейшему Эберту, кому это пойдет на пользу, я спрашиваю, кому это повредит, если кое-что так и сгинет в безвестности, сокрытое плащом Клио?

Лессингу претили подобные разговоры. Ведь известно: истина никогда не прокладывает себе дорогу сама. Желая положить конец спору, он холодно произнес:

— Не знаю, должны ли мы жертвовать счастьем и жизнью ради истины; и уж во всяком случае, мужество и решительность, необходимые для этого, суть качества, которые у нас либо есть, либо их нет. Но одно я знаю твердо: если хочешь служить истине, то твой долг делать это до конца или не делать совсем, а если делать, то ясно и недвусмысленно, без недомолвок, без сомнений в ее силе и полезности!

Тем самым вопрос для него был исчерпан. Книгу он спрятал в портфель. Он уже понял, что и в Вольфенбюттеле ему суждено вершить свою миссию в одиночку, без чьей-либо помощи и поддержки.

День завершился за вином и картами, и все, даже Цахариэ, сошлись во мнении, что Лессинг — один из самых остроумных и компанейских людей из всех, с кем им доводилось встречаться.

Всякий раз, когда выдавалось свободное от работы в библиотеке время — а там потребовалось немало изменений и нововведений, многое приходилось совершенствовать, Переиначивать, вносить в картотеки и каталоги, — Лессинг уединялся в тиши своего кабинета и трудился над трактатом о неугомонном Беренгаре Турском. Прежде всего, ему удалось пролить немало света на мрачные времена ранних теологических споров. А затем он подробно исследовал все «за» и «против» неведомой до того времени апологии Беренгария.

Беззастенчивое замалчивание и поношение правдоискателя сами по себе уже стоили того, чтобы отдать делу все силы. Им овладел восторг первооткрывателя.

Как-то раз библиотечный служитель Хельм принес ему в уединенный замок с почтовой станции корзину, аккуратно завернутую в белую тряпку и крепко зашитую с краю. Каким знакомым ароматом наполнилась сразу его комната! Ева Кёниг, добрая подруга, прислала ему в Вольфенбюттель из Гамбурга копченое мясо и спаржу…