Генрих Киршбаум - «Валгаллы белое вино…»

В заключение хотелось бы упомянуть концовку «Четвертой прозы»: «Ходит немец шарманщик с шубертовским лееркастеном (шарманкой. — Г.К. ) — такой неудачник, такой шаромыжник. <���…> Ходят армяне из города Эривани с зелеными крашеными селедками. Ich bin arm — я беден. А в Армавире на городском гербе написано: собака лает — ветер носит» (III, 179). Образ подтекстуально отсылает к шарманщику из «Зимнего путешествия» («Winterreise») Шуберта и контекстуально — к образу бродяги-неудачника в собственном стихотворении «Шарманка» (Кац 1991а: 76). Характерна последняя фраза, повторенная по-немецки и по-русски, да еще от первого лица: «Ich bin arm — я беден», паронимически обыгрывающая фоническую цепочку «arm — армяне — шарманка — Армавир» (III, 179). Немецкий макаронизм усиливает абсурдный сюрреализм московских картинок «Четвертой прозы».

О влиянии идей Гете-естествоиспытателя на Б. Кузина см. Любарский (2004).

Н. Поллак (Poliak 1983: 119–122) предполагает даже более широкую подтекстуальность «Итальянского путешествия» для «Путешествия в Армению» (натуралистская тематика).

Идентификации с Гете параллельно и смежно моделирование собственного литературного поведения по пушкинскому образцу: Мандельштам вписывает свое «Путешествие в Армению» в топику пушкинских поездок на юг, в первую очередь «Путешествия в Арзрум». Ср. также причины бегства Пушкина в 1829 году (цензурные конфликты, попытки «приручения» и т. д.), о которых Мандельштам мог знать из тыняновских «арзрумских» штудий 1927–1930 годов (Тынянов 1969: 192–208). Об истории создания тыняновских комментариев к «Путешествию в Арзрум», начиная с доклада 1927 года, на котором, по нашему предположению, мог присутствовать Мандельштам, см. Грушинин / Чудаков (1969: 399–400). Тем не менее хотелось бы отметить, что уже само количество эксплицитных отсылов к Гете в тексте «Путешествия в Армению» позволяет говорить о доминирующей «гетевской» линии мандельштамовских идентификационных моделирований.

Не только Мандельштам обращал особое внимание на естественнонаучную сторону деятельности Гете. В связи с этим укажем лишь на релевантного для Мандельштама 1932–1933 годов А. Белого, который к гетевскому юбилею выступил с докладом об открытии Гете нового жанра научно-поэтического очерка. Стенограмма доклада Белого (23 ноября 1932 года) была напечатана в «Новом мире» (Белый 1933: 270–272).

М. Шагинян была гетеанкой. В 1914 году она совершила паломничество по гетевским местам, впоследствии описанное в «Путешествиях в Веймар» (1923). Результатом гетевских увлечений Шагинян стала монография «Гете» (1950). Не исключено, что во время армянского путешествия Мандельштам продолжил гетевские беседы с М. Шагинян, начатые, по свидетельству вдовы поэта, уже в 1925 году (Н. Мандельштам 1990b: 183). Ср. поздние издевки Н. Я. Мандельштам над М. Шагинян, которая размышляла, как «совместить Ленина с христианской душой и гетеанскими устремлениями» (Н. Мандельштам 1990b: 128, 287). О Гете в творчестве М. Шагинян см. Тураев (2004b).

В связи с ямщицкой скукой российских ландшафтов, с их «однообразностью, приводившей наших поэтов то в отчаяние, то в унылый восторг», Мандельштам исторически не совсем корректен: идеализация (и идеологизация) скуки российских пейзажей в русской литературе относится к более позднему времени, чем палласовские описания.

Ср. вышеупомянутый доклад А. Белого (1933: 270–272).

Ср. другие паронимические ходы стихотворения «Ночь на дворе…»: потоп — потом (III, 45).

Волк — символ храбрости, мужественности. Вспоминается и древняя германская традиция шить мальчикам обувь из волчьей кожи. Знакомство Мандельштама с этими мифологическими фактами — возможно, но вряд ли доказуемо.

Мандельштам пишет по старинке «нюренбергская», сегодня пишут «нюрнбергская».

В связи с кларнетом ср. возможную зрительно-интертекстуальную ассоциативную цепочку: кларнет — флейта — флейта-позвоночник — позвонки.

Ср. лексико-ритмическую перекличку в рифменной позиции между словосочетаниями «сословий вал» в «Рояле» и «девятый вал» в «Стихах о русской поэзии».

В связи с возможными кунсткамерными подтекстами «нюренбергской пружины» вспоминается и фигура Органчика из «Города Глупова» Салтыкова-Щедрина, также образно восходящая к топике механической куклы позднего романтизма.

Мы поделились своими трудностями при интерпретации «Рояля» с М. Л. Гаспаровым, который также считал «Рояль» одним из самых тяжелых для толкования стихотворений Мандельштама первой половины 1930-х годов: проясняются только детали, связная интерпретация текста не удается.

Биографический контекст герценовских ассоциаций: в январе 1931 года бесприютные Мандельштамы переезжают в Москву, где живут на квартирах родственников и знакомых, через год после переезда они получают крохотную комнатушку в писательском Доме Герцена.

Ср. воспоминания Э. Герштейн (1998: 8). Правда, из контекста не совсем ясно, к каким временам относятся воспоминания Э. Герштейн: к 1928 году или к 1930-м годам, когда образ Моцарта нашел свое место в стихотворениях поэта. Биографическая деталь: в 1932 году Мандельштам «в необычно быстром темпе», с трагически-стремительной интонацией исполнил в присутствии Э. Герштейн «сонатину Моцарта» (Герштейн 1995: 278).

Ср.: «Какой Бах, какой Моцарт варьирует тему листа настурции?»: III, 194; «Паллас насвистывает из Моцарта»: III, 388; «Кто не любит Гайдна, Глюка и Моцарта — тот ни черта не поймет в Палласе» — Паллас «перенес на русские равнины» «телесную круглость и любезность немецкой музыки»: III, 201.

То, что сцена «У ворот» была для Пастернака особенно важной, подтверждается тем, что Пастернак, переводя и готовя к публикации «Фауста» (Гете 1950: 422–530; полностью — Гете 1953), в качестве пробы отдал в «Новый мир» именно перевод сцены «У ворот» (1949).

Важность мотива прогулки в творчестве Мандельштама в рамках немецкой темы мы обговаривали на примере стихотворения «Лютеранин».

Подробнее об истории возникновения «Сестры моей — жизни» см. Е. Пастернак (1997: 267–287).

Оба стихотворения вышли под общим заголовком «Два стихотворения из Фаустова цикла» еще в 1920 году в сборнике «Булань» (1920: 24–25). Гетевская интертекстуальность Пастернака была замечена современниками. Ср. упоминания фаустовских аллюзий Пастернака у А. Лежнева (1927: 36–37, 46, 48, 51).