Вольфганг Киссель - Беглые взгляды

В стихотворении Белого буквально на нескольких страницах собраны основные мотивы литературы путешествий русского модерна, которая сплавляет миф и научную фантастику и одновременно развивает поэтику бегства и (визуальной) беглости, имевшую большее значение для жанра русских травелогов XX века, нежели считалось раньше. Прежде всего, этот фрагмент свидетельствует о восхищении символистов светом солнца, его сиянием, редкими и яркими красочными эффектами, отражениями, оптическими обманами и разного рода визуальными феноменами [9] О мотивах и темах «солнца» и «света» ср.: Hansen-Löve Aage A. Der russische Symbolismus. System und Entfaltung der poetischen Motive. Band 2: Mythopoetischer Symbolismus: 1. Kosmische Symbolik. Wien: Österreichische Akadcmie der Wissenschaften, 1998. S. 147–241. . Текст перенасыщен определениями цвета; «дрожащие молнии», «огненные нити» и «золотые стрелы» столь же интенсивны, сколь и беглые визуальные феномены [10] Для этого имеются и практические указания: «Энергия золотых лучей препровождалась в солнечный конденсатор. Воздыханный блеск здесь переходил в жидкую лучезарность, которая дальнейшим конденсированием превращалась в золотую ковкую броню для Арго» (см. примеч. 1 /В фале — примечание № 3 — прим. верст. /. С. 269). .

Такой литературный прием нацеливает текст Белого на внутреннее зрение читателя, которое должно быть в состоянии (или стремиться) воображать красочные эффекты. По своей необыкновенной визуальной выразительности стихотворение Белого продолжает старую европейскую традицию, получившую в символистских кругах необыкновенную популярность [11] О свете и красках в культуре русского модерна см.: Осипова Н. А. Световая парадигма в русской культуре Серебряного века // Modernités russes. 7. L’âge d’argent dans la culture russe. Lyon: Centre d’études slaves André Lirondelle, 2007. S. 223–235. . В развитии «нового видения» русский символизм обгонял футуризм и формализм. Poetae docti Иннокентий Анненский или Вячеслав Иванов могли бы при этом ссылаться, например, на метафизику Аристотеля, отдавшего предпочтение зрительному восприятию по отношению к слуху, запаху, вкусу и осязанию [12] Ср.: Аристотель. Метафизика. Кн. I, гл. 1: «ведь независимо от того, есть от них польза или нет, их ценят ради них самих, и больше всех зрительные восприятия, ибо видение, можно сказать, мы предпочитаем всем остальным восприятиям, не только ради того, чтобы действовать, но и тогда, когда мы собираемся что-либо делать. И причина этого в том, что зрение больше всех других чувств содействует нашему познанию и обнаруживает много различий в [вещах]». Ряд греческих философских терминов, вошедших в базовую терминологию европейских культур, таких как теория и скепсис, имеют в виду точное, острое, изучающее видение и наблюдение. . Этот «окулярцентризм», сильно повлиявший на западную культуру и особенно на модернизм, по мнению многих его историков, в русском восприятии рубежа XIX–XX веков достиг своего апогея [13] О стадиях «окулярцентризма» и дискуссиях о нем см.: David Michael Levin (Hg.). Modernity and the Hegemony of Vision. Berkeley / Los Angeles / London: University of California Press, 1993 und ders. (Hg.). Sites of Vision. The Discursive Construction of Sight in the History of Philosophy. Cambridge, Mass. [u.a]: MIT Press, 1997. . Литература, философия, религиозное мышление эпохи развивали обостренное сознание визуальной экспозиции человека. Человек — не только живое существо, владеющее языком, но и существо, которое, по Гансу Блюменбергу, определяется «комплексом […] видимости, возможностью быть видимым, видеть и изображать себя» [14] Ср.: Blumenberg Hans. Beschreibung des Menschen. Aus dem Nachlaß herausgegeben von Manfred Sommer. Frankfort am Main: Suhrkamp, 2006. S. 779, cp. ibid. S. 778: «Видимость это не простое положение вещей, когда человек является телесно и поэтому физически „видимым“, то есть рефлекторно отражающим солнечный свет. Это значит гораздо больше; прежде всего потому, что он постоянно пронизан и определяем видением других /людей/, и имеет их /в виду/ как видящих в длительной определенности своих жизненных форм и функций». . Стихотворение в прозе «Аргонавты» тоже полностью определяется «комплексом видимости». Утопический план путешествия на Солнце основывается на особой интенсивности визуального восприятия. Центральное небесное светило, обеспечивающее нашу планетную систему светом и энергией, становится объектом страстной устремленности писателя, которая практически воплощается инженером, то есть превращается в машинную силу. Перед полетом на Солнце аргонавты предстают на последнем празднике восторженных единомышленников, чтобы затем исчезнуть в космосе, то есть навсегда пропасть из вида, стать невидимыми для людей [15] См. примеч. 1 /В фале — примечание № 3 — прим. верст. /: «Взглянув на небо, увидели, что там, где была золотая точка, осталась только лазурь» (С. 275). . То, что их корабль состоит из чистой энергии, света и свечения, придает рассказу мифическую глубину и вместе с тем позволяет понять временную близость этой в высшей степени фантастической прозы к революции в естествознании, к теории относительности и квантовой физике.

Между поэзией и техникой, неразрывно связанных этой констелляцией, одновременно обнаруживается и непреодолимый разрыв. Два противоположных образа: писатель, погруженный в наблюдение заката вечернего солнца, узревший фантастическое видение, и техник, который никогда не показывает своих глаз, у которого нет глаз, к тому же он глухонемой и в конечном итоге оказывается куклой, — демонстрируют непримиримую оппозицию теории и практики, мечты и ее осуществления, света и тьмы, возможности видеть и слепоты. Однако присутствие инженера и техника необходимо для реализации дерзновенных планов поэта, и эта зависимость поэта, якобы оказавшегося вблизи Солнца, уже свидетельствует о глубоком сомнении в автономности слова и литературы. Более того, в тексте Белого изначальная эйфория солнечных пилигримов толкуется как предвестие краха («Это будет взрыв небывалого восторга перед небывалой гибелью», с. 277). Из путешествия на Солнце нет возврата, человечество недостаточно оснащено для покорения космоса [16] Ср.: «Ледяные порывы свистали о безвозвратном» и «[…] нельзя было вернуться» (С. 275). .

К тому же по отношению к центральной фигуре писателя этот текст автореферативен, то есть он комментирует связь видения, стремления и написания на уровне содержания и на метауровне производства текста: основание журнала «Золотое руно» (которое метонимически соответствует написанию текста) предстает и как перевод неповторимого воображения — путешествия на Солнце — в написанные слова [17] О взаимосвязи видения и писания см.: Mergenlhaler Volker. Sehen schreiben — Schreiben sehen. Literatur und visuelle Wahmehmung im Zusammenspiel. Tübingen: Niemeyer, 2002. S. 3: «Литература строится в первую очередь как визуальный медиум, текст; но ее корреспондирующий смысловой канал — глаз». . Так текст проблематизирует механизмы чтения, которое базируется на целенаправленном визуальном восприятии: глаз как физический орган воспринимает значимые особенности рукописи, которые затем мозгом, «духовным оком» превращаются в образы, представления, идеи и т. п. [18] О попытке параллельного рассмотрения визуального восприятия и модерна см.: Kleinspehn Thomas. Der flüchtige Blick. Sehen und Identität in der Kultur der Neuzeit. Reinbek bei Hamburg: Rowohlt Taschenbuch, 1989; в особенности главу «Die Verdoppelung der Bilder und die Flüchtigkeit der Moderne». S. 233 ff. С этим в значительной мере связана способность литературного текста создавать иллюзии, которые могут полностью вытеснить восприятие действительности [19] Ibid. S. 382. .