Вольфганг Киссель - Беглые взгляды

Но прежде всего необходимо было позаботиться о еде. По дороге сюда мы приобрели курицу, наш веттурио пошел купить рис, соль и разные приправы, но он здесь раньше не бывал, и мы долго недоумевали, где же здесь положено стряпать: на постоялом дворе для этого никаких приспособлений не имелось. Наконец один пожилой человек согласился за умеренную плату предоставить нам свой очаг, дрова, кухонную и столовую посуду, а сам, покуда готовился обед, пошел показывать нам город… [437] Гете И.-В. Собр. соч. М.: Художественная литература, 1980. Т. 9. С. 139–140 (перевод с немецкого Наталии Ман).

Ничего подобного мы не найдем в путевых очерках Горького. Еда, питье, сон, телесное и душевное состояния — все это остается за кадром. Горький путешествует не как частный человек, но, вопреки своему первоначальному намерению, с публичной миссией.

В качестве dramatis figura сталинской инсценировки фигура Горького, наполовину высунувшаяся из окна поезда (и так запечатленная в фильмах и на фотографиях очевидцев [438] Ср.: Studnitz Cecilia von. Mit Tränen löschst du das Feuer nicht (см. примеч. 1 /В фале — примечание № 429 — прим. верст. /). S. 222. ), была бы вполне достаточной: снятый с «лягушачьей перспективы» платформы, широко улыбающийся Горький в пальто, темной рубашке и галстуке, свободно скрещенными руками опирается на опущенное окно купе. Именно это и должен был видеть советский народ: величайшего из живущих русских писателей, который, путешествуя в особом поезде, приобщается к Советскому Союзу, «красной нови» [439] Такое название носил издаваемый в 1920-е годы Александром Воронским ведущий русский литературный журнал; еще до своего возвращения Горький время от времени писал для него статьи. , одновременно благословляя ее [440] И этот благословляющий жест, чья символичность напоминает о крещении Руси апостолом Андреем, был, по замыслу Кремля, важной функцией горьковского путешествия. Его перформативное сходство с актом крещения не в последнюю очередь указывает на близость названию «По Союзу Советов», которое сходным образом нарушает семантику автоматически возникшего через десять лет после Октябрьской революции политического обозначения «Советский Союз» (как это сделал и Лебедев-Кумач в своем тексте гимна Советского Союза. См., в частности: Guski A. Die Hymne der Sowjetunion und ihre Kontexte // Zeitschrift für Slawistik 1996. № 41. S. 150–165). .

Личность автора в очерках Горького в конце концов не фигурирует более в качестве конкретного путешественника. Кажется, что она вовсе лишена тела, за исключением глаз, языка и духа. Обычная информация о путешествии — цель, план, подготовка, средства, сопровождение, стоимость, метеоусловия, время прибытия и отбытия и т. п. — по мере создания текста все более стремится к нулю. Вначале, по крайней мере, даются очертания конкретных условий путешествия:

На промысла Азнефти я проехал рано утром, прямо с вокзала, вместе с товарищем Румянцевым, помощником заведующего промыслами (С. 117).

В дальнейшем подобные данные отсутствуют почти вовсе. Это относится и к средствам передвижения, которые со времен Карамзина и Радищева (тогда это были почтовые экипажи, а с середины XIX века их место заняла железная дорога) принадлежат к непременным реквизитам литературного путешествия. У Бориса Пастернака — если обозначить альтернативу во временном пространстве очерков Горького — железная дорога значит больше, чем средство передвижения, гораздо больше, чем просто мотивация для перемещения из пункта А в пункт Б; у Пастернака она — машина восприятия, средство для того, чтобы привести в движение пространство, разбавлять его и сгущать, деформировать и отчуждать; техника, соответствующая четвертому измерению футуристического образа. У Горького, напротив, поезд едва ли значит больше, чем просто слово, возникающее спорадически и вяло, только для обозначения дискурса путешествия.

Причиной такой сдержанности могут быть предварительные условия, на которых Горький отправился путешествовать. Можно предположить, что писателю, привыкшему держаться в обществе скромно и просто, было неловко за расточительство Кремля, тратившего на него большие средства. Тем более что для подобной неловкости существовал особый повод: via triumphalis, по которой теперь двигается писатель, символически (а отчасти даже топографически) идентична дорогам его юношеских странствий в качестве «босяка», принадлежащим к вошедшим в школьные учебники главным мифам советской литературы [441] О распространении этого мифа см.: Груздев И. Жизнь и приключения Максима Горького по его рассказам. Berlin; Leipzig: Volk und Wissen. 1946. Passim; Ludwig Nadežda. Maxim Gorki. Sein Leben und Werk. Berlin: Volk und Wissen, 1971. S. 20f. . Возможность проехать по этим маршрутам, читать их по «двойному следу» — а именно как семантическое противостояние прежде и теперь , монархического и социалистического миров, романтически-стихийного босячества и большевистски дисциплинированного движения по железной дороге (ключевой символ первой пятилетки) — все это сыграло свою роль в решении Горького в первую очередь посетить южные регионы [442] Сюда можно добавить, что такие места, как Баку и Тифлис, символизировали не только юность Горького, но и раннюю деятельность Сталина alias «Коба» в политическом подполье дореволюционной России. Аркадий Ваксберг предполагает (с. 230, см. примеч. 6 /В фале — примечание № 434 — прим. верст. /), однако без убедительных доказательств, что за выбором Горького путешествовать летом в «столь опасное для его здоровья место» скрывалось тайное намерение встретиться со Сталиным в его резиденции в Сочи, чтобы поговорить о последствиях политики коллективизации. . В автобиографических ссылках на 1890-е годы типа: «В Баку я был дважды: в 1892 и в 1897» (С. 113), «В 91 году я видел, как на одной из улиц Курска солидный господин в поддевке из чесучи и в белой фуражке хлестал по щекам толстую даму в зеленом платье» (С. 150) или «Тогда я ночевал тут на берегу Днепра против острова Хортица, на теплых камнях» (С. 185) — время затемняет значение пространства. Действительность Советского Союза 1928–1929 годов укладывается здесь в смысловую схему «прежде» vs. «теперь», которая в советской идеологии в качестве модели генерирования исторического значения была не менее продуктивна, чем культурная оппозиция «стихийно» vs. «сознательно» [443] Clark Katerina. The Soviet Novel. History as a Ritual. Chicago/London: University of Chicago Press, 1981. Поскольку все современное обретает смысл, только исходя из того, что ему предшествовало (мрачное прошлое), и из того, что за ним последует (сияющее будущее), можно и здесь с полным правом применить ту же смысловую схему, которая определяется полюсами «прежде» vs. «теперь». Усиливающееся вытеснение настоящего предвосхищением лучшего будущего ведет к тому, что социальные явления все более «депрезентируются» и исчезают в перспективе социальных возможностей. Именно поглощение реальности потенциальностью, с одной стороны, и темным прошлым — с другой, структурно соответствует в очерках Горького редукции тела как привилегированного феномена восприятия от Я-в-настоящем до почти нулевой отметки. . Так, в начале цикла нефтедобыча в Баку, как ее автор воспринимает в 1928 году, предваряется картинами ада — того дореволюционного нефтяного промысла, которые Горький на этом же месте наблюдал в 1897-м: