Вольфганг Киссель - Беглые взгляды

Если говорить о границе «frontier», то, как показывает анализ Добренко, в ней нет ни специфики «границы», ни различия между «границей» и «периферией».

Этот чисто идеологический, дегеографизированный концепт пространства снова находим у Павленко («На востоке»):

[…] все понимали, что границей Союза являлась не та условная географическая черта, которая существовала на картах, а другая невидимая, но от этого еще более реальная, которая проходила по всему миру между дворцами и хижинами [520] Павленко П. На востоке. С. 470. .

И если пространство относительно его внешних границ воспринимается как пространство frontier, потенциальная глобальная экспансивность фронтира существенна для этого понимания пространства: при каждом переходе границы или ее перманентной отмене подчеркивается ее глобальный масштаб и глобальное значение пространственных событий. Если же речь идет о советском пространстве — то по преимуществу о «земле» в целом. Это демонстрирует, например, следующая цитата:

…Котя пошел во льды потому, / Что очень любил географию. / Бывало, уроки как-нибудь, / Но глобус звучал, как музыка: / «Беринг», «Аляска…», «Северный Путь…» [521] Сельвинский И. Челюскиниана. С. 119. .

В конечном итоге дело было в том, чтобы выделенные регионы превратить в эквивалентные друг другу и тем самым все географические пункты в целом снабдить символическим статусом потенциальных мест-frontier. На это указывают как теоретические тексты, так зачастую и отрывки из литературных произведений. Особенно показательны здесь рассказывающие о путешествии в Афганистан «Записки спутника» (1920). Потому они и могли выдержать соседство с «замечательным произведением» Ларисы Рейснер «Афганистан» (1921), что их темой был не столько Афганистан, сколько «становление личности спутника революции». Иными словами, путешествие как предмет изображения путевого очерка объявляется здесь вышедшим из употребления и поэтому весь жанр имплицитно теряет «почву» [522] Канторович В. Проблемы художественного очерка. С. 215. .

Самым популярным героем арктических текстов этих лет был Амундсен, то и дело упоминаемый как героический предшественник советских покорителей Северного полюса [523] Даже в тогдашних текстах, которые сами по себе мало имеют общего с арктической тематикой, является Амундсен. Так, в романе Вл. Набокова «Отчаяние» (Despair) рассказчик постоянно говорит о приписываемом ему сходстве с Амундсеном. . То же в «Челюскиниане» Сельвинского [524] Конечно, для Сельвинского Амундсен не совсем герой: он человек, деформированный капитализмом, где отсутствует солидарность: «Фигура Амундсена! Монумент / На тему — гений и капитализм» ( Сельвинский И. Челюскиниана. С. 147). Амундсен, покоритель Южного полюса, говорится в другом месте, из ненависти к своему ближайшему конкуренту Скотту, нарочно разрушил свой лагерь на полюсе и на его месте поставил щит с издевательской надписью: «Добро пожаловать!» ( Сельвинский И. Челюскиниана. С. 117). Вследствие этого Амундсен выступает в поэме Сельвинского как противоположность командира челюскинской экспедиции Шмидта (см., например: Там же. С. 149). или в поэме грузинского поэта Тициана Табидзе «Роальд Амундсен» (1936). В этом тексте геройство Амундсена потому должно было стать близким народу (особенно грузинскому), что покорение полюса уподобляется восхождению альпинистов на снежные вершины: «Если нас настигнет в горах снежная вьюга… […] каждый вспомнит Амундсена как друга…»

Благодаря этому сравнению, с одной стороны, еще раз актуализируется и эксплицируется мифическое понимание полюса как «вершины мира», с другой же, его покорение одновременно лишается своей уникальности — в известном смысле она становится относительной:

…возвышаясь над миром, / Молча, / Верю я, сохранит навек/ О человеке с коленом волчьим / Воспоминание — Казбек. / Амундсен, / Знаю, ничья другая / Участь твоей не равна. / Но хочу / Вспомнить двоих, / Пополам ломая / Грез моих ледяную свечу. / Если в горах одолеет вьюга, / Снегом осыплет, / Каждый из нас / Амундсена вспомнит, / Как друга, / Мерзлые слезы заколют глаз [525] Табидзе Т. Роальд Амундсен. Поэма / Пер. С. Спасского // Новый мир. 1936. № 3. С. 45–46. .

Самим героям все равно, какой регион они «покоряют», важно, что условия экстремальны: «Но Звереву было все равно — / Африка или Арктика. / Он шел во льды, как в Гороно. / Его посылала партия» [526] Сельвинский И. Челюскиниана. С. 120. .

Но, несмотря на удачность сравнений и сходство действительных путешествий в горах, в Африке или в Арктике, конкретные пункты, в силу указаний на них, еще и потому приобретают относительный характер, что, собственно говоря, путешествие не было необходимо. Чтобы воплотить героизм покорителей Арктики и полюса, чтобы разделить его, достаточно лишь художественного изображения или средств массовой информации: они в состоянии передать непосредственное впечатление от полюса:

Столь же сверкающ / И прекрасен / Был ли спектакль / В театре когда? / Будто дышали / «Малыгин» и «Красин», / В зале ломая / Настилы льда; / Полюс вплотную / К лицам придвинув [527] Табидзе Т. Роальд Амундсен. С. 46. .

У Сельвинского аутентичное впечатление от Арктики передается по радио или посредством поэзии:

Точно по радио Арктика нам / В кровь пургу прививала [528] Сельвинский И. Челюскиниана. С. 118. .

Что край тогда считается открытым, / Когда поэт его впитает в глаз, — / Тогда народы лирикой поэта, / Переживая за струной струну, / Объятые игрой теней и света, / Охватывают новую страну; […] Поэзия сама земное лоно / Для тех, кто мир увидеть не смогли… [529] Там же. С. 121.

Намерение полностью заменить и компенсировать нарративной репрезентацией настоящие путешествия (которые, как было сказано, за исключением «командировок», были практически невозможны) также [530] Ср.: Балина М. Литература путешествий. очень сближало травелоги 1930-х годов с записками средневековых пилигримов. Уже Синявский [531] Sinjavskij Andrej. Iwan der Dumme. Vom russischen Volksglauben. Frankfurt am Main: S. Fischer, 1990. S. 283ff. и Лотман [532] Лотман Ю. О понятии географического пространства в русских средневековых текстах // Лотман Ю. Избранные статьи. Таллинн: Александра, 1992. С. 407–412. указывали на компенсирующую функцию записок паломников, которые несли религиозно-сакральное содержание, а также являлись результатом амбивалентного отношения средневековой культуры к практике путешествий.

Привлекательной становится возможность отказаться от настоящего путешествия и вместе с тем получить частичное впечатление от него. Так, у Сельвинского и герой, и автор «впечатление» от путешествия получают вместе с народом — то есть с адресатом текста, с которым они «сплавлены», и изображаются как одно целое: