Гийом Аполлинер - Т. 2. Ересиарх и К°. Убиенный поэт

Давид Бакар сидел за прилавком. Он разрешил нам взять украшение с витрины, но, когда я, условившись о цене, хотел заплатить, у него не оказалось сдачи, и он попросил меня разменять деньги в соседней лавке. Было ясно, что этот человек просто не хочет работать в Шаббат, и действительно, когда я, вернувшись, заплатил, деньги остались лежать на прилавке.

— Славный денек, — сказал нам Бакар. — Еще бы, ведь сегодня суббота. А в субботу всегда солнечно. Поэтому особенно удобно изучать тени. Каждая суббота напоминает мне об одном волнующем случае моей долгой жизни. Даже не о случае, а о том, как однажды случай зависел от меня! У христиан таких детских воспоминаний нет!

Я родился в Риме, и переехал в Париж, когда мне было уже двадцать пять лет.

Знаете, в Риме на площади Рипетта каждую субботу играют в лото, и, для того чтобы тянуть бочонки с номерами, выбирается еврейский ребенок, как правило, симпатичный и кудрявый.

Однажды выбрали меня. Мать — она была очень красивой женщиной — вывела меня в центр площади, и я превратился в чей-то счастливый или несчастный случай. В конце игры одни взгляды выражали жгучий гнев, другие — радость. Одни люди грозили мне кулаками и оскорбляли, другие ликовали, называя меня Иисусом, пасхальным агнцем, спасителем и прочими по-христиански лестными именами. Как бы то ни было, с тех пор мне ни разу не доводилось чувствовать на себе столько взглядов, полных тревоги ожидания.

Я хорошо помню одного мужчину из толпы, он был в сюртуке, без шляпы и стоял напротив меня. Человек казался печальным, даже подавленным, и вот, когда все стали расходиться, я увидел, что незнакомец не отбрасывает тени на солнце. Вдруг он стремительно и незаметно для окружающих выхватил из кармана пистолет и выстрелил себе в рот.

Я в ужасе наблюдал, как люди уносят труп, затем спохватился, где мама, но не нашел ее и вернулся домой один; она в ту ночь так и не пришла.

Наутро, когда мать вернулась, отец стал попрекать ее, и мы с моими сестрами сочли упреки вполне заслуженными. Однако стоило матери выдавить из себя несколько слов, чье значение было мне непонятно, как отец тут же замолчал.

Вечером пришел дядя Пенсо, раввин, он был сердит на родителей за то, что они позволили мне тянуть бочонки лото. «Я видел, Давид был похож на золотого тельца, которому поклонялись наши владыки в отсутствие Моисея, — говорил он. — Я был готов к тому, что выигравшие устроят вокруг Давида пляски» {207} . Его порицания были щедро приправлены цитатами из Талмуда и Маймонида {208} .

Я предложил Бакару сигару, но из-за шаббата он отказался.

— Ой-ой, что-то мне нехорошо, — сказал Бакар. — Прежде чем уйти, дайте-ка взглянуть на ваши тени… Хочу узнать, сколько мне осталось жить. Я немного знаком с искусством Божественного гадания на тенях. Меня научил этому тот самый дядя, который не любил поклонений золотому тельцу, но, будучи весьма богатым и столь же алчным, путешествовал только третьим классом. Как-то раз один его друг спросил, в чем причина такой скаредности. «Четвертого класса нет», — ответил мой дядя. Позже он переехал в Германию, туда, где в поездах есть четвертый класс.

А теперь выйдем из лавки и погадаем на тенях под субботним солнцем.

Надеюсь, ваши тени при вас?

Не забывайте, что, согласно нашим поверьям, тень покидает тело за тридцать дней до смерти.

На улице мы с облегчением убедились в том, что тени все еще на месте. Бакар поставил нас так, чтобы наши тени слились с его тенью, затем внимательно посмотрел на дрожащее пятно и произнес:

— Ой, огненный знак! Ой, огонь, asch! Ой, Адонай! {209} Asch означает «огонь» на древнееврейском, а на немецком Ashen — это «прах», прах упокоившихся. Ой, и гашиш, верно, тоже происходит отсюда. Да будет спокойным сон. Ой, огненный знак. Asch, Aschen, haschich и assassin — «убийца», слово, сперва не пришедшее на ум, тоже отсюда. Ой, ой! Asch, aschen, haschich, assassin, ой, Адонай, Адонай!..

Бакар вышел на улицу без шляпы и от холода, словно подтверждая смертельный приговор огненного знака под названием asch, громко чихнул: «Апчхи! Апчхи!»

Я взволнованно ответил ему пожеланием доброго здоровья.

Однако Бакар уже направился к двери своей лавки, произнося на ходу: «Я буду жить еще долго».

Потом, увидев, что солнце вот-вот сядет, он сказал: «Приходите еще».

Был час молитвы и, удаляясь, мы видели, как он снова надел свою высокую старую шляпу и, стоя на пороге, принялся внимательно читать древнееврейскую книгу с ее конца.

Мы шли молча, и, когда через какое-то время мне захотелось взглянуть на наши тени, я со странным плотоядным удовлетворением заметил, что тень Луизы исчезла.

Молодой русский путешествовал по Европе и на зиму отправился в Канны. Он снял комнату с полным пансионом в доме одного учителя, как раз в это время года дававшего уроки французского языка иностранцам.

Учителю было около пятидесяти лет, звали его Мускад. Он ничем не выделялся и всюду прошел бы незамеченным, если б от него так не разило чесноком.

Госпожа Мускад в свои тридцать восемь — сорок лет выглядела всего на тридцать — тридцать два. Она была милым созданием со светлыми волосами и пышными формами: тонкая талия, большая грудь и широкие бедра. Тем не менее в ней не было ничего вызывающего, она даже казалась немного грустной.

Молодой русский обратил на нее внимание и нашел красивой.

Семья Мускад жила в маленьком загородном доме близ Сюке, оттуда было видно море, острова Лерен и длинные песчаные пляжи, на которых до самых сумерек резвились голые худые ребятишки. К дому примыкал сад, где росли мимозы, ирисы, розы и большие эвкалипты.

Постоялец всю зиму только и делал, что гулял, курил и читал. Он не замечал хорошеньких девушек, которых в городе было полным-полно, не смотрел на красивых иностранок. Его зрение цеплялось лишь за ослепительный блеск слюды, что мерцала повсюду: на прибрежном песке, на улицах, на стенах — и, пока он шел, подгоняемый морским ветром, его мысли были всецело поглощены госпожой Мускад. Однако то была нежная, изысканная любовь, любовь, лишенная страсти, и он не осмеливался признаться в ней.

Листья эвкалипта устилали землю маленькими душистыми прядями. Их было столько, что они заглушали блеск слюды, сплошь покрывая садовые аллеи; цветы мимозы пылали и благоухали.

Однажды после полудня молодой человек увидел, как в полутьме комнаты, чье окно было открыто, госпожа Мускад включает лампу. Ее силуэт казался изящным и легким, движения — медлительными. Он подумал: «Не будем больше откладывать». И, приблизившись, сказал: