Колм Тойбин - Завет Марии

На самом деле было вот что. Они бежали, поддерживая меня с двух сторон, и я вдруг поняла, что никакого плана у нашего провожатого нет. Он так же не знал, что делать, как и мы. Вернуться в город мы не могли. У него было немного денег, но никакой еды. Меня пронзила мысль, что он торопил нас уйти, лишь бы спастись самому, и что великолепный план моего спасения появился позже и вовсе не был главной целью с самого начала. Гости, приходящие ко мне теперь, стараются связать все воедино, сплести узор, придать всему смысл и просят меня помочь. Я помогу им, как уже помогала, но не теперь. Теперь я знаю, что все делалось наугад, как придется, и в пути случалось такое, о чем даже теперь я не хочу вспоминать. Я знаю, что в эти дни мы делали ужасные вещи, потому что были в отчаянии. Мы крали одежду, потому что нужно было что-то надеть, и я украла обувь, потому что нужно было во что-то обуться. Денег мы не брали и никого не убили. Надеюсь, что не убили, но многого я не видела. Мы старались идти как можно быстрее, иногда нам нечего было есть, а иногда мы чувствовали, что нас выследили, за нами погоня. Когда от нас требовали объяснений, мы отвечали, что со мной дочь и ее муж, и мы путешествуем без поклажи и пешком, а не на ослах, потому что мой сын ушел вперед с караваном и всеми нашими вещами. Эта ложь не так важна, а может, и остальное, что мы делали по пути, не так важно, но все же я не уверена.

Трудно понять другое — почему так важны наши сны. После того что случилось на холме, мы двигались в основном по ночам, а не днем, особенно первое время, поэтому то, что происходило во сне, не дает мне теперь покоя — еще больше, чем тогда. Странно, но теперь кажется неважным, что мы напали на одиноко стоящий деревенский домик, уязвимый, ни в чем не повинный, и забрали еду, одежду, обувь и трех ослов, которых вскоре отпустили, а наш провожатый связал хозяина, его жену и детей, запугал их, чтобы они не преследовали нас. Мы все это видели своими глазами. Я надела эту обувь и одежду, и мы двигались быстрее на их ослах. Все это было.

А еще был сон: нам с Марией приснилось одно и то же. Когда мой муж был жив, мы с ним видели разные сны, хотя ночью лежали рядом и часто касались друг друга. Сон у каждого свой, как и боль. А в те дни мы были в отчаянии, порой голодали, задыхались от быстрой ходьбы, мучились от постоянного страха: мы с Марией поняли, что наш провожатый не знает, что делать, что ведет нас к воде, к морю, и полагается на случай, и с каждым днем, если нам не удастся найти корабль или какое-то убежище, все меньше надежды, что нас не поймают. Мы с Марией не расставались и на миг. Поддерживали друг друга, когда шли, спали, обнявшись, согревая и охраняя друг друга. Мы обе знали, что если нас поймают, то убьют, забросают камнями или задушат, а тела оставят гнить. Мы почти не говорили с нашим провожатым и с трудом скрывали свое презрение к нему, охваченные страхом, что нас поймают, страхом, что этот человек, ни к чему не способный, но с огромным самомнением, заманивает нас в глушь и что скоро мы умрем от голода и измождения.

Нам обеим снилось, что мой сын воскрес. Нам снилось, что мы спим возле колодца, сделанного из дерева и камня, колодца, к которому все ходили, потому что вода в нем была слаще, прохладнее и чище, чем в других. Мы были одни. Было утро, но пока никто не пришел за водой — ведь солнце едва показалось. Мы спали, привалившись к камню. Странно, что не было никакой тропинки, и, хотя вдали виднелись оливковые деревья, рядом ничего не росло, и не раздавалось ни звука: ни пения птиц, ни блеяния коз, ничего. Мы обе спали одетые, когда занялась заря. Нашего провожатого не было видно, страх и лихорадочная суета тех дней отступили. И вдруг мы обе проснулись от журчания воды: будто кто-то невидимый пришел набрать ее, и вода сама по себе поднималась и выливалась из колодца. Я уверена, что вода выливалась, потому что она намочила мое платье и разбудила меня. Но я продолжала лежать и опустила руку в воду, удостовериться, что она настоящая. Она была настоящая. А Мария вскочила, стараясь не промокнуть, и ахнула от удивления. Я посмотрела на нее, но сначала не увидела того, что видела она. Меня слишком поразило то, что творилось с водой: теперь она выплескивалась из колодца, била ключом, выливалась на землю и текла в сторону деревьев, постепенно образуя небольшой ручеек.

А потом я повернулась и увидела его. Он возвращался к нам, поднимаясь с водой, поток выносил его из земли. Он был наг, и его раны — на руках, ступнях, голенях, где были сломаны кости, на лбу, где вонзались шипы, — были открыты, и вокруг них были кровоподтеки. Тело же было белым. Когда вода вынесла его из колодца, Мария подхватила его и положила мне на колени. Мы прикоснулись к нему. Первое, что нам бросилось в глаза, — это белизна его кожи, белизна, не поддающаяся описанию. Мы обе заметили, насколько она чиста, нетронута, прекрасна и пронизана светом.

Во сне мы видели, как он открыл глаза, пошевелился и еле слышно застонал. Казалось, никакой боли он не чувствует и забыл все, что с ним случилось. Но раны никуда не делись. Мы не говорили с ним. Мы просто держали его, и он казался живым.

А потом он перестал шевелиться, или умер, или я проснулась, или мы обе проснулись. И все. Мы не смогли удержаться и не поделиться сном друг с другом, и наш провожатый все слышал. И тогда в нем что-то изменилось, он заулыбался и сказал, что всегда знал, что так будет, что это было предсказано. Он заставил нас повторять рассказ снова и снова, и когда удостоверился, что все запомнил, то сказал, что теперь нам ничто не угрожает, что случится еще что-то, что приведет нас туда, куда нужно. Мы чувствовали необычную легкость — может, от голода, а может, от страха. Мы чувствовали себя свободными.

Я знала, и Мария знала, что мы идем наугад, и я иногда думала, что мы были бы в большей безопасности, если бы Мария оставила нас и вернулась домой. Позже, когда мы спрятались в каком-то доме, то смогли спокойно поговорить об этом. Мы понимали, что я никогда не смогу вернуться, никогда не смогу появиться там, где меня знают. Но она могла вернуться, и я видела, что она этого хочет. А потом спокойные дни закончились. Им положили конец еда, отдых и перемена в настроении нашего провожатого: он стал гораздо оживленнее. Он оживился, когда несколько совершенно посторонних людей вызвались помочь ему, а потом к ним присоединились другие, те, кто знал, что он — последователь. Через них он смог послать за подмогой и заверил, что скоро мы будем в безопасности, что за нами придет лодка и отвезет нас в Эфес, где для нас приготовлен дом, в котором нас всегда защитят. Он не понимал, что его утешения и ободрения ничего не меняют — ведь мы начали осознавать весь ужас того, что мы сделали. Мы оставили хоронить моего сына другим, а может, он так и не был похоронен. Мы сбежали туда, где наши сны стали более реальными, чем явь, чем то время, когда мы думали, страдали, осознавали себя. Несколько дней казалось, что так и надо, быть может, мы обе надеялись, что будущее тоже станет только сном, а потом все распалось, и я поняла, что Мария хочет уйти, что она больше не хочет со мной оставаться. Я знала, что так и будет, и однажды это случилось: я проснулась утром, а ее кровать была пуста. Наш провожатый помог ей уйти, потому что она так хотела. В те дни прощание не имело смысла, оно ничего бы не изменило. Я не сердилась, что она ушла просто так. Но теперь я осталась с ним один на один, и мне нужно было решать, как себя вести. И еще кое-что мне нужно было решить для себя раз и навсегда. Теперь я хотела, чтобы сны заняли свое место и стали частью ночи, а все, что произошло на самом деле, все, что я видела и делала, стало частью дня. Я надеялась, что до самой смерти смогу четко видеть разницу. Надеюсь, мне это удалось.