Александр Гера - Набат-2

— Ты куда? — нарушил молчание Судских.

— Вы сказали, ехать в наш госпиталь, — недоуменно ответил водитель, повернувшись к нему.

Я сказал?

— Так точно, — уверенно отвечал водитель. Охрана подтвердила.

«Вот ведь, — огорченно подумал Судских. — Я уже распоряжаюсь методом телепатии. Включились аварийные центры? Правильно: ведь я должен обязательно заехать к сыну».

— Езжай. Извини.

«Если я смог отправить Сунгоркина к чертовой бабушке в Альпы, вернуть сына в Россию обязан».

Уверенность вытеснила удрученность.

Его провели в палату Севки. Лежал он под капельницей, глаза открыты и сосредоточенно смотрят в потолок.

— Каким-то препаратом ему не давали уснуть больше недели, — шепнул лечащий врач. — Коллапса боимся, Игорь Петрович.

— Уберите капельницу, — попросил тихо Судских. Врач повиновался в замешательстве.

— Всеволод, — отчетливо сказал Судских и сосредоточился. Севка перевел взгляд на отца. Осталось возжечь искру. — Со швартовых сниматься!

— Зачем? — не понял Севка. В глазах появилась осмысленность.

— Ты старший помощник капитана или нет? — раздельно спрашивал Судских.

— Ты чего, батя? — заулыбался Всеволод. — Какая отшвартовка? Разыгрываешь?

— Разыгрываю! — двинулся к нему, раскрыв объятия, Судских. — Чертяка ты мой!

Сына колотило в его руках. Теперь не божья искра бушевала в его теле, тепло отцовской груди переливалось во Всеволода.

— Игорь Петрович, — засуетился лечащий врач. — Тут нам надо пошевелиться. Сестра! Аминазин быстро! — И Судских: — Вы идите теперь, идите, все в порядке, тут не Господь Бог нужен, тут обычный теперь процесс, сейчас выворачивать будет, но это нормально, так и надо…

Судских не стал смущать врача. Еще раз стиснув сына за плечи, вздохнул облегченно и вышел. Теперь управятся без него.

Перемену в нем Зверев встретил настороженно. Чудес не бывает, но…

— Слушай, Миша, а девицу Гуртового допросили?

— Она что-то про Альпы несет, явно не в себе. Там сейчас Бехтеренко. Девица пытается раздеться и…

— И?…

— Дать ему хочет. Святослав Павлович плюется, а она его умоляет, — рассказывал Зверев.

«Уподобиться призванию своему и неразумности поступков, обнажая помыслы свои», как сказано в трактате «Письмена сошедших с ума», который родился у братьев-францисканцев.

— Передай, пусть заканчивает. Толку не будет.

— А что произошло, Игорь Петрович? — недоумевал Зверев.

— Перекал свинцового зубила. Понимаешь?

— Сложно.

— Обычный энергетический перебор, — отвернулся Судских.

— А где Гуртовой, Китайцев?

— Доставлены в Ясенево, как вы распорядились, — ответил Зверев, боязливо поглядывая на шефа. — Воливач дал команду перевезти к нам для допроса и отправить потом назад.

— Пусть ждут, — согласно кивнул Судских.

«Гуртовой знает многое, если не все, а Китайцев…»

У бывшего царя-батюшки набралась целая группа арапчат. Грешили направо и налево, каялись сугубо царю и втихомолку набивали собственные карманы. Они умело подпевали «во здравие», но пришло время спеть «за упокой», а они заигрались, посчитав себя взрослыми громилами. Им припомнили обиды, и арапчата поспешили исчезнуть. Не успели. Границы перекрыты, а дотошные журналисты умело травили раны обиженных арапчатами. Чиновники поспешно стучали на арапчат, подрагивая от скрипа дверей. За ними не шли из органов, и это пугало еще больше. Они спешили выговориться о радении дел Отечества под скупую мужскую слезу. По ним никто не плакал, разве что веревка.

«Так и быть, — мрачно усмехнулся Судских. — Одного Гуртового хватит, порасскажет многое».

За Китайцевым с Лубянки вышла машина, и тут выяснилось, что Китайцев распустил кальсоны, с которыми не расставался даже в июле, опасаясь геморроя, сплел из ниток жгут и повесился в камере, едва узнал, что его везут обратно к Воливачу.

На другой день все газеты поместили материал о самоубийстве Китайцева. Надо же! — изумлялись обыватели. Набрался-таки смелости! Хоть один добрый поступок.

Никто не собирался обвинять органы в преднамеренной расправе — кому нужен трепач, взлетевший до Кремля благодаря умению батюшки подбирать удивительных бездарей на государеву службу, чтобы царская семья оставалась неприкасаемой. Надсадив смолоду печень возлияниями, а сердце — прыжками в воду, он считал свои болезни царскими, всех дураками, а себя самого несменяемым венценосцем. Размечтался и помер. За гробом шли одни проститутки, у которых с кончиной царя-батюшки отбирали публичный дом напротив гостиницы «Москва». Горе для них было великим, но зарабатывать на жизнь приходилось, и они прямо на поминках присягнули на верность претенденту. А он их присягу не принял и снял со всех видов довольствия. Может, от горя повесился и Китайцев. Может, и кара божья. В России она быстра, только тяжеловато, медленно зреет.

«…И случилось так по смерти царя Бориса, что измельчали ранее престольные роды на Руси, а худые возвысились. Романовы и Захарьины, Юрьевы и Шуйские, невесть откуда пришедшие, тихой сапой богатели, меж собой затевали браки, лелея надежду великую захватить московский престол всеми правдами и неправдами. Правда была в смуте, которую они раздували в народе, неправды было много, отчего смута не кончалась. Уже никто не соблюдал царских законов и замахивался на законы божьи.

От брошенной искры пожар раздувался, влекомый сумятицей беспредела, и лишь славный воевода, молодой боярин Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, удалью своей и божьим заступничеством вознамерился унять пожар в земле Московской…»

«Стоп! — полистал рукопись к началу Судских. — Я остановился на Василии Первом…»

Он нашел это место и, пока выдавалась свободная минута в ожидании Гуртового, решил дочитать рукопись.

«…Батюшке своему князь Василий Дмитриевич поклялся сплотить державу вкруг Москвы, чтобы неповадно было казакам и ханам Золотой Орды не токмо требовать дань, но извести и семя казацкой вольности. Он подчинил себе Нижний Новгород, Муром, Вологду, и князья этих земель присягнули ему в верности, крест целовали и руку великого князя Московского слушать во всем и вере христианской не изменять.

Галицкий и костромской князья, Псков и Великий Новгород наказа Василия Дмитриевича не приняли, отчего случился раздор, а когда сын Василия Первого, прозванный Вторым, венчался на великокняжеский престол, договорились меж собою первенства Москвы не принимать и вольницу свою защищать совместно. Казацкая орда к тому времени развалилась совсем, казаки ушли на юг в свободные земли, и подмоги от них Великий Новгород получить не мог, и Василий Второй стал навязывать свою власть тяжелой рукой, и лишились Псков и Великий Новгород свободного промысла.