Александр Гера - Набат-2

— Давайте так, — подсказал Момот. — Я за свои грехи пред Богом сам отвечу, а вы сами.

— Торг?

— Не стоит. Больно товар у нас обоих с душком.

Иван превозмог раздавленность и заговорил через силу:

— Хорошо, Георгий Георгиевич, но как мне жить дальше? Я ж не о себе пекусь, я ж к России сторожем приставлен. Когда ж нам суждено стать сильными и справедливыми?

— Невозможно, друг мой. Добро с кулаками бывает только в поэзии, а в прозе нерифмованная гадость. Ах, Ванечка, кто ж вас так изуродовал? Впрочем, служение клану всегда уродует, нивелирует естество, и новое поколение безжалостно сметает породивших его уродов. Таков закон отрицания отрицаний. Ну что? — без перехода спросил Момот. — Разойдемся полюбовно?

Однако Бурмистров не спешил отпускать гостя:

— Георгий Георгиевич, почему вы перестали верить в возрождение России?

— Я прагматик и верю только числам. А расчеты показывают, что без духовности России не бывать. Это не религия, Ванечка, не христианство, не ислам либо другое какое поветрие. Религия — ярмо, а духовность — крылья. Пегас в хомуте летать не может. А вырастить крылья требуется не одна сотня лет. А времени опять впритык. Не вписались мы в божий график.

— Так что же такое духовность? — перемешалось все в голове Бурмистрова, он перестал соображать.

— Отказ от поедания друг друга и себе подобных. Я вот, Ванечка, тебе добра желал, помогал в лабиринтах зла разбираться, а ты меня пожрать надумал. Ладно я, а наставника своего, мудрого старика Судских, зачем? Орлом возомнил себя? Ну лети. А куда вернешься? Гнездо сам и рушишь безвозвратно. Бездуховно. Помню карикатурку: пилоты сбросили мощнейшую бомбу, все развалили, и один другого спрашивает: а куда садиться будем?

— Но ведь убили вы человека! — вымучивал слова Бурмистров. Было нестерпимо противно оправдываться. Отвык.

— Нет, Ваня, я казнил его по приговору моей совести. Будь суд, он бы выкрутился по законам своей совести. Моя оказалась ближе к Лобному месту. Помнишь Мавроди? Мерзавец обобрал тысячи людей и самым бессовестным образом мылился в депутаты. А партийцев не забыл? Они Россию в распыл пустили и ни капельки не раскаялись. Как вспомню чугунную морду преступника Лукьянова, который рассуждает в парламенте о справедливой миссии коммунистов, блевать тянет. За три года я разыскал всех и устроил над ними справедливый суд. Ах, зачем над стариками измываться! — трубили газеты. А у них дети, Ваня, взросшие на безнаказанности. Я потребовал для них высшей меры. Со мной не согласились: их осудили условно. Так вот, Ваня, я тебе еще один компромат на себя даю: я, именем Всевышнего, приговорил их к мучительной смерти. Проверь, как нынче эти старички, их дети и внуки маются. Кто заснуть не может от кошмаров, кто с грыжей килограмм на пять мается, кого метастазы грызут. И это справедливый суд. Высший. За попрание духовности. За подмену совести.

— То есть как приговорили?

— Очень просто, Иван Петрович. Судских бросил тебе на бумаги кружок лимона, чтоб ты задумался и пакостей никому не чинил, а я ведь лимонами не разбрасываюсь, я полеты и траектории меняю. И не переживай за медленно убиенных. Не были они идейными, они, Ваня, всего лишь кучковались возле своего корыта, уничтожая чужаков. Такова главная справедливость сущего на земле. И ты определись сразу, куда лететь, раз орлом себя чувствуешь.

— Вы злой гений, Георгий Георгиевич, — через силу выдавил Бурмистров. — Очень злой.

— Не спорю, — кивнул Момот. — Только русские и чеченские матери безвинно погибших ребят видят во мне справедливого Георгия Победоносца. Заметь, святого. Я добился, как знаешь, смертной казни для зачинщиков чеченской войны, я привлек к суду знавших и молчавших. Я потребовал вернуть деньги потомкам, которые заработали их отцы на безумной бойне. Мне никто не посмел возразить: за моей спиной стоял Всевышний. Я горд за эти казни и никогда не раскаюсь. Потому что я справедлив, а не ты и они.

— Но вы обозлены и на Россию.

— Зол, Ваня. Я не знаю другой такой страны, где по крупицам собирают драгоценности и таланты всем миром, а потом разрешают проходимцам типа Ульянова и Горбачева разбазаривать их. Какие еще обвинения выставит Иван Петрович Бурмистров, первый сторож земли русской? — вполне спокойно и без вызова спросил Момот.

Ивану стоило больших усилий ответить. Его придавили. Не словами и огнем глаз, а жестоким выговором этих слов:

— Не имею права судить вас. Пусть Господь судит.

— И на том спасибо. Хочу видеть вас разумным по-прежнему и справедливость вашу хочу видеть в трех «не»:

Не мешать людям верить в избранного ими Бога.

Не искать врагов среди друзей.

Не убивать зря.

«Как же он меня так раскатал, словно рулончик туалетной бумаги? — недоумевал Бурмистров, — Ничего не понимаю… Или он в самом деле колдун?»

Он был вполне доволен, когда Момот оставил Генеральную прокуратуру и покинул столицу вообще вместе с семьей Судских. Захотелось даже выйти и прогуляться просто так, без охраны, без машины, однако помощник отсоветовал:

— Зачем эти глупости, Иван Петрович? Шпана бузит — надо вам искать приключения? В кутузку их таскать не за что, а нервишки попортят своими шуточками крепко. А не пора ли вам развеяться от забот праведных? На даче недельку отдохнуть или в пансионат наш смотаться?

Секретарь говорил дельные вещи. Давненько он не отдыхал, не бродил бесцельно по лесу, как любил в молодости… По лицу секретаря, свежему, орошенному лосьоном и упитанному, читалось, что хозяин вполне доволен жизнью и беспокойства не ощущает от служебной круговерти — все должно быть в норме, без переборов и зауми. Бурмистров прислушался к совету.

— Да, пожалуй. Надо паузу сделать. И подальше забраться.

Заехать подальше не удалось. Заладили дожди, купания отпали сами собой, а в лесу бродить — мало удовольствия месить ногами влажную листву и не ощущать хвойных запахов.

Он ограничился прогулками среди сосен у загородного коттеджа. Кружил, кружил бесцельно, и мысли кружили заколдованным кругом, одни и те же: вот вернется он на службу, перестроит отношения с сотрудниками, заведет четкую систему; вот вернется он на службу, перестроит систему; вот…

Ни хрена он ничего не перестроит. Система живуча, а он слаб, и до того постыло от всего этого!

С месяц промучившись, Бурмистров попросил Гречаного об отставке.

— Не сдюжил? — прищурился Гречаный. — Подумай еще.

— Достаточно думал. Не по мне это. На Кавказ хочу, там жарко, но понятно. Воевать мне сподручнее, и мой опыт там нужнее.

— А кого на свое место прочишь? — не стал уговаривать Гречаный. Ванька не тянул, и молодец, что не заигрался.

— Святослава Павловича, кого ж еще.