Александр Лавров - От Кибирова до Пушкина

Образ сфинкса, соединенный в сознании Пастернака с личностью Пушкина, вероятно, был подсказан ему не только мыслью об африканском происхождении поэта, но и — косвенно — русской литературной традицией. По точному замечанию О. Ронена, со сфинксом традиционно отождествляются «духовные, творческие и нравственные герои России <���…> Это в первую очередь поэты, исторический Пушкин Пастернака (который явно полемизирует с Достоевским, упоминанием „предка плоскогубого хамита“ отметая абсурдный в „Речи о Пушкине“ панегирик „великому арийскому роду“), Пушкин — „кафр“, замещающий в „Подражательной вариации“ Петра „на берегу пустынных волн“» [1230]. По словам Ронена, национальная принадлежность, как и сословная приписанность для пастернаковского Пушкина — всего лишь «врожденные основания», предопределенные «случайностью рождения», «не нужной и чуждой духу» [1231]. Именно поэтому Пушкин видит в сфинксе «только предка» — «и больше ничего» (в противовес тому комплексу, который в этом контексте заключен в формуле «наша дичь»). В основе такого мировосприятия лежит пушкинский текст «Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы?», сопровождавший шуточную посылку Дельвигу бронзового сфинкса.

Бронзовый сплав статуэтки химмерического существа <���…> посланной «потомком негров» русскому немцу, говорил о свободно достигнутом синтезе воспитания (в первую очередь, языка), духовного стремления к определенному художественному идеалу и, наконец, наследственности, связанной с национальным происхождением <���…> По своей природе Сфинкс свидетельствует о соединении разнородных элементов, а не об их первобытно чистой форме, не о кровосмешении и преступлении родовом, как Эдип, а о межродовом смешении, и воплощает сюжет, повествующий не только о роковой принудительности предначертаний крови, но и о вольном очищении самопознающего духа от скверны этой предначертанности [1232].

Если предположить, что Пастернак помнил эпизод с посылкой сфинкса Дельвигу и понимал его сходным образом, то фигура сфинкса в его поэзии вырастает до символического обозначения сознательно усвоенной свободы от всякой узконациональной ограниченности — мысль, которая была чрезвычайно важна для Пастернака на протяжении всего его творческого пути.

В 1899 году, к столетию со дня рождения Пушкина, Лев Шестов написал статью «А. С. Пушкин», в которой центральным образом стала фигура сфинкса. Статья была опубликована только в 1964 году в Париже в сборнике философских работ Шестова «Умозрение и откровение». Возможно, Пастернак читал ее в рукописи или слышал в качестве доклада, хотя у нас и нет сведений об этом. Доподлинно известно только об интересе Пастернака к работам Шестова и — впоследствии — о Шестове [1233].

Там, в Европе, — писал Шестов, — лучшие, самые великие люди не умели отыскать в жизни тех элементов, которые бы примирили видимую неправду действительной жизни с невидимыми, но всем бесконечно дорогими, идеалами, которые каждый, даже самый ничтожный человек вечно и неизменно хранит в своей душе. Мы с гордостью можем сказать, что этот вопрос поставила и разрешила русская литература, и с удивлением, с благоговением можем теперь указать на Пушкина: он первый не ушел с дороги, увидев перед собой грозного сфинкса, пожравшего уже не одного великого борца за человечество. Сфинкс спросил его: как можно быть идеалистом, оставаясь вместе с тем и реалистом, как можно, глядя на жизнь, — верить в правду и добро? Пушкин ответил ему: да, можно, и насмешливое и страшное чудовище ушло с дороги. Вся жизнь, все творчество великого поэта были тому примером и доказательством. [1234]

Возможно, более существенный и близкий Пастернаку претекст предоставил ему Александр Блок своим стихотворением «Сфинкс» (1902, 1918). В нем нет никаких упоминаний о Пушкине за исключением одной скрытой аллюзии. Описание сфинкса у Блока завершается словами:

В одном из «пустынных» текстов Пушкина, открывающих важный для Блока духовный цикл 1836 года, содержится метафорическое описание человеческой души, убегающей от греха:

Образ льва (одна из ипостасей сфинкса) на песке роднит эти два текста.

Сближение Пушкина со сфинксом, подкрепленное пространственными совпадениями: петербургский сфинкс расположен напротив памятника Фальконе и неподалеку от здания Пушкинского дома, — промелькнет и в последнем стихотворении Блока «Пушкинскому Дому» (1921):

В стихотворении Блока «Скифы», которое увидело свет в 1918 году и вполне могло оказать влияние на образную систему «Тем и вариаций», тоже появился метафорический сфинкс, но в другом значении — как воплощение тайны национальной, загадки происхождения:

Возможно, некоторые образы «Подражательной» вариации связаны с этим текстом. Так, мотивы гнева, ненависти, злобы воспроизводят следующие после пушкинского двустишия («На берегу пустынных волн / Стоял он, дум великих полн») строки, которые интонационно и предметно (течение реки — морской шквал) противопоставляют вариацию ее образцу, «Медному всаднику»:

Неслучайно возникает в финале стихотворения и упоминание о любви, не столько биографически пережитой автором, сколько любви вселенской, мощной созидательной силе, творящей мир. Заметим, что больше любовная тема прямо не обсуждается автором вариаций — даже в, казалось бы, требующих ее возникновения «молдавских» стихах. Возможно, что и здесь отразилась не только заявленная в «Скифах» дихотомия любви — ненависти, но и мотив забытой человечеством Любви, прозвучавший в блоковском «Сфинксе»:

Любовь для поэта, исследующего «Евангелье морского дна», оказывается главным творческим импульсом свободы — фактически таким же, каким она была для Создателя мира.