Александр Чанцев - Литература 2.0

Улицкая вполне недвусмысленно настаивает на том, что герой ее книги — современный святой, пусть и не канонизированный церковью. Описание жизни святого через свидетельства очевидцев — характерная черта житийной литературы: сакральное не может свидетельствовать само о себе, но в свидетелях нуждается (Морис Бланшо писал, что и «сам Бог нуждается в свидетелях» [693]). Чередуя реплики разных персонажей и разнородные исторические пласты, создавая свой текст из совсем небольших главок, Улицкая наделяет каждый персонаж собственными специфически интонированными речевыми характеристиками (грубовато-простецкая речь организатора встречи выживших узников Омского гетто, напористая и очень «женская» речь Овы Манукян и т. д.), получая в результате нечто явственно напоминающее монтажную прозу 1920–1930-х годов — не столько в духе «Манхэттена» Дж. Дос Пассоса, сколько в духе «Войны с саламандрами» Карела Чапека: исключительное явление представлено в нарочито субъективных пересказах, в цитатах, отчетах, справках.

«Это предельно индивидуализированный рассказ, ведущийся „безличным“ автором, который целиком не отделен от персонажей, но и не совпадает с ними», — писал М. Б. Ямпольский о прозе Андрея Платонова, переосмысливая понятие сказа, использованное в работе Вальтера Беньямина «Рассказчик. Размышления о творчестве Николая Лескова» [694]. Книга о Даниэле Штайне — современный сказ (напомним, что и сказ, и монтаж — приемы, наиболее сильно использовавшиеся в русской прозе именно 1920–1930-х), но ее автор не «безличен»: она выступает как один из персонажей, комментирующий построение текста. Письма «Людмилы Улицкой» к реально существующей переводчице и филологу Елене Костюкович замыкают каждую из частей романа. «Безличен» автор постольку, поскольку стремится вынести в центр действия центрального героя — который поразил биографического автора насколько же сильно, насколько и основных действующих лиц ее книги.

Как нетрудно догадаться, большая часть свидетельств персонажей так или иначе связана с Даниэлем, а также с тем многоязычным, населенным многими народами пространством (меж)религиозной разобщенности, в котором ему приходится осуществлять свой путь. Вспомним утверждение Беньямина: «Истинностное содержание уловимо лишь при скрупулезнейшем погружении в детали содержания предметного» [695]. Улицкая стремится во множестве свидетельских показаний «сохранить то, что имеет „нечастное“ значение». А такое значение имеет не только фигура самого Даниэля, но и «ворох неразрешенных, умалчиваемых и крайне неудобных для всех вопросов». Кажется, именно ради точной формулировки этих вопросов Улицкая отфильтровывает все «частное» и комментирует собственные действия: «…я попытаюсь на этот раз освободиться от удавки документа, от имен и фамилий реальных людей <���…> Я меняю имена, вставляю своих собственных, вымышленных или полувымышленных героев, меняю то место действия, то время действия…»

При подобной «небрежности» в обращении с людьми и деталями тема памяти становится — при всей своей, на первый взгляд, моральной очевидности — одним из главных «неудобных» вопросов. «Если мы согласимся вычеркнуть прошлое из памяти и оградить память наших детей от ужасов тех лет, мы будем виноваты перед будущим. Опыт Холокоста должен быть осознан — хотя бы ради памяти погибших», — сказано в самом начале этой книги. Таким образом, утверждается, что грех лежит не только на грешниках, но и на праведниках, которые своим отказом от памяти экстраполируют грехи из прошлого в будущее. Это утверждение противоречит известному и ставшему в наши дни затертым высказыванию Адорно о том, что после Освенцима нельзя писать стихи, — стихи не только можно, но и нужно писать, «самым верным способом изобразить невоплотимый ужас исторической травмы оказывается именно поэзия» [696]. Травма должна быть осознана не только ради негативного итога — одной из главных заслуг Даниэля Штайна становится то, что, несмотря на «бесконечный опыт смерти», который монах несет в себе, он сохраняет радость и доверие. «Больше всех примиряет именно он — что можно из этого ужасного опыта выйти радостным и светлым», — пишет о нем один из персонажей.

Центральный и самым главный персонаж памяти — отдельный человек. Даниэль Штайн, по воспоминаниям Хильды, утверждал, что «кроме Библии и Нового Завета есть еще одна книга, которую тоже надо уметь читать, — это книга жизни каждого отдельного человека, которая состоит из вопросов и ответов. Обычно ответы не приходят прежде вопросов». Это напрямую коррелирует с определением еврейского народа как народа Книги, что обыгрывается и в тексте. «Здесь, в Израиле, каждый человек — целый роман. Такие затейливые истории, такие биографии, что даже моя меркнет», — пишет из Израиля Эва Манукян.

Действительно, судьба каждого из персонажей романа (среди них — не только евреи, но и русские, белорусы, немцы…) более чем необычна, всякий раз — достойна отдельного повествования. Герой каждого такого повествования не должен отказываться от катастрофического опыта — он обязан задавать вопросы.

«Массовые идеологии освобождают людей от моральных установок», — пишет бывший коммунист и партизан, ныне ставший историком, — но такой же идеологией может стать и религия. Другой персонаж, бывший узник гетто Исаак Гантмано, полагает, что его национальность стала препятствием на пути к личному освобождению: «…возможно, что за свою долгую жизнь мне удалось сделать несколько шагов в направлении свободы, но с чем мне определенно не удалось справиться, от чего я не смог освободиться, — это национальность. Я не мог перестать быть евреем. <���…> Оно (еврейство. — А.Ч.)неотменимо, как пол. Еврейство ограничивает свободу. Я всегда хотел выйти за его пределы». После встречи с арабом, изгнанным с территории и, возможно, из того самого дома, где живет Исаак, он добавляет: «…в юности я хотел быть не евреем, а европейцем, впоследствии, наоборот, — не европейцем, а евреем. В тот момент я захотел быть никем» [697].

Местом наибольшего межрелигиозного напряжения и наиболее философски значимых споров в книге Улицкой оказывается Израиль, где друг с другом соседствует такое количество религий и религиозных толков: «…история всех расколов и схим ожила — нет ни побежденных, ни победивших».

Выходом становится готовность к самоумалению. Готовность отступить от некогда избранных человеком для себя религиозных правил ради общего (как предполагает Улицкая) для разных религий этического чувства. Моделью такого самоумаления для Даниэля Штайна становится упоминаемая одной из героинь романа (католичкой, а потом православной) иудейская молитва «Кол Нидре» — об «освобождении от обетов и клятв, которые давал человек. <���…> Это очень глубокое проникновение в человеческую природу и великое снисхождение к человеческой слабости» [698]. Такое расширительное понимания смысла «Кол Нидре», на первый взгляд, чревато моральной индифферентностью и мнимой беспринципностью: Даниэля Штайна осуждают за службу в НКВД и гестапо, но он гораздо больше помог людям, служа в этих организациях, чем если бы не воспользовался этой возможностью. Однако не считающаяся с людьми принципиальность может обернуться гораздо худшим — воинствующим религиозным радикализмом и готовностью к насилию (эти качества в книге олицетворяет персонаж по имени Гершон Шимес). «…Суждение — необязательно. Не обязательно иметь непременно мнение по всем вопросам. Это ложное движение — высказывать суждение», — пишет Улицкая как героиня романа после встречи с Руфайзеном в 1992 году.