Николай Рубакин - Среди тайн и чудес

Вдруг прямо за скалою, за которою я укрылся, раздался такой раздирающий крик, что едва не лопнула барабанная перепонка в моем ухе. Я бросился вне себя из моего убежища. А позади меня будто бы грянула тысяча визгливых голосов, до такой степени фальшивых, странных, неслыханных, что, опомнившись наконец, я не придумал ничего лучшего, как заткнуть уши пальцами и броситься назад под навес скалы. Уже давно затихли эти страшные звуки, но они все еще дрожали в моей встревоженной душе, даже когда наступила вокруг прежняя страшная тишина. Она лишь изредка нарушалась грохотом обломков, которые, оторвавшись от скал, катились по скату горы в бездну пропасти…»

Что-то чудесное и непонятное, сверхъестественное и таинственное сквозит в этом рассказе. Неужели же это не та самая «нечистая сила», о которой рассказывали старушки няни? Весьма возможно, что страшные голоса, слышанные Гаафнером, очень даже подкрепили веру многих людей в разную «нечисть». Гаафнеру было не до рассуждений. Он был удивлен и испуган. Эти чувства наполняли всю его душу страхом, и неведомые крики показались ему очень уж необыкновенными, сверхъестественными.

Но что же это такое было?

А просто-напросто крик птицы, которую туземцы называют чертовой птицей, или уламой. Она очень похожа на сову и вылетает из своего жилья только по ночам. Один английский ученый, Джон Дэви, говорит о ней так: «В Юдалгамме мы слышали ночью крик уламы. Сидя на соседнем дереве, она издавала ужасно странные и неприятные крики, походившие на самый пронзительный вопль».

Джон Дэви слышал то же самое, что и Гаафнер. Но как отличается его рассказ от рассказа Гаафнера! Ученый Дэви то, что им было испытано, описал; только описал — и то, что он слышал, и при каких именно обстоятельствах он это слышал, как и подобает мыслящему человеку. А Гаафнер, под влиянием своего чувства, не только описал, но и расписал, да еще так, что, читая его рассказ, иной и не поймет, о чем, собственно, идет в этом рассказе речь. Чего доброго, и вправду о нечистой силе. А подумав так, нетрудно и прибавить: «А ведь нечистая-то сила на свете действительно водится! Вот Гаафнер своими ушами слышал, как она завывает! Гаафнер — ведь свидетель, Гаафнер — очевидец. Есть же, значит, на свете люди, которым пришлось лицом к лицу встречаться с нечистой силой».

А если один кто-нибудь встречался, значит, может и другой встретиться. Вот и доказательство налицо, что на свете «водится нечисть».

Таким способом и появляются многие рассказы — и не только о бесах, но и о богах.

Это делается по правилу: «У страха глаза велики». Начинается прежде всего с того, что какое-нибудь событие кажется какому-нибудь очевидцу очень уж необычным, а потому — очень уж удивительным, а то и страшным. Он его не понимает, его боится и — преувеличивает, расписывает. Рассказывает о нем другим людям, волнуясь и убежденно. Еще бы! Ведь он — очевидец! Горячие, увлекательные рассказы действуют сильно. Их запоминают. Им верят. Их передают другим. А передают тоже с увлечением, с чувством. А чувство, как известно, всегда мешало и мешает правильному пониманию и беспристрастному рассказу. То одна, то другая подробность прибавляется к рассказу, да еще такие подробности, каких и не было на самом деле. Зато другие подробности затемняются, смягчаются, стираются. Благодаря этому рассказ еще больше удаляется от правды, но зато он сильнее действует. В конце концов дело доходит до того, что и не узнаешь, далеко ли от правды ушел рассказ. Правда сама собой пропадает, а на ее место постепенно становится выдумка — то, чего не было вовсе. И все это делается незаметно и понемножку.

И особенно важно то, что так бывает и тогда, когда рассказчики не лгуны, а даже напротив — самые искренние и правдивые люди. Но их искренность не мешает правде превращаться в ложь.

Но и этим дело еще не кончается; страх, удивление и другие чувства помогают верить в какие угодно нелепости, попросту сказать, помогают всякой вере. Когда человек боится, ему не до рассуждений. В такие минуты он даже перестает верить своему собственному уму, своим ушам, своим глазам. Перед лицом чего-нибудь страшного или удивительного ум как бы замирает и словно куда-то прячется; пропадают всякие рассуждения, забываются прежние наблюдения. Но как же в таком случае понять и объяснить то явление, которое вызвало и страх и удивление? Вот тут-то на помощь и приходит вера. Слепая вера. Вера в таинственные, сверхъестественные существа. Вера, которая перешла от дедов и прадедов.

Вот, например, гром и молния. Всякому известно, как пугает людей гроза. Во многих странах она самое грозное и поразительное явление природы. Люди перед нею трепещут. Но что же она такое? Это сделалось совершенно понятным сто с небольшим лет тому назад. Но как же объясняли грозу до этого времени? Не умея понять причины, ее вызывающие, грозу объясняли вмешательством сверхъестественных сил. Греки говорили, что это действует бог Зевс, древние германцы— что это бог Тор, древние славяне — что это бог Перун. Потом стали говорить, что это Илья-пророк ездит по небу на огненной колеснице. Существует даже молитва, в которой о громе и молнии говорится как о чудесах и о знамениях небесных: «Свят, свят, свят, седяй во грому, обладавый молниями, проливый источники на лицо земли. О владыко страшный и грозный! Сам суди окаянному дьяволу с бесы, а нас, грешных, спаси! Боже страшный, боже чудный, живый в вышине (то есть живущий на небе), ходяй в громе! Сам казни врага своего, дьявола».

Такое объяснение дает грозе вера. Но становится ли понятнее после таких объяснений сама гроза? Понятно ли, почему и как она происходит? Здесь говорится, что она происходит по воле сверхъестественных сил. Но они-то сами что такое? И почему и как они действуют? Говорят, что они действуют по своему хотенью и произволенью. Но их хотения разве понятны? Все это еще менее понятно, чем сама гроза. Объяснять грозу таким способом — значит объяснять непонятное еще более непонятным. Что же это за объяснение? Это просто-напросто — затемнение.

Совершенно таким же способом объясняются и все чудеса. Другими словами, разум отбрасывается в сторону, а вместо него ставится кое-что совершенно непонятное, даже необъяснимое и нелепое.

Но ведь ум не может не идти против таких нелепостей. А коли так, то ясно, что вера может держаться в душе одним только незнанием, непониманием да не-разумением человеческим.

И вот что интересно: есть верующие, которые это ясно понимают. Понимают, но все-таки веруют. Один ученый и умный монах, живший около тысячи лет тому назад, сказал: «Я верю, верю именно потому, что это нелепо» (credo, quia absurdum est). [4] Эти слова приписываются христианскому богослову Тертуллиану (Квинт Септимий Флоренс), жившему в 150–222 годах. Этими словами он хотел сказать: «Если бы не было нелепым то, во что я верю, так я принял бы это и без веры, а на основании моих рассуждений, моего разума. А вот, чтобы считать истиной нелепость, для того нужна, разумеется, вера». Так рассуждали когда-то даже самые образованные люди. Были среди них даже такие, которые этим гордились. Но ведь, так рассуждая, нельзя не ошибаться.