Михаил Безродный - Россия и Запад

Он не встанет, не скажет: «<���Я> не такой».

Не то чтобы в романе он превратился в какой-нибудь преступный тип. Обыкновенно в памфлетах бывает так и даже, например, такой большой талант, как Лесков, рисовал чудовищ. У Дымова это просто какая-то культурная тля, мразь, слизняк [1201].

И, однако, этот слизняк во всем такой, как тот, которого, кроме Дымова, знали и мы, и я, который так же был журналист, и так же еврей, и носился с гебраизмом, сионизмом, Толстым, мечтал об Иерусалиме, жаловался на бедных родственников и иногда так смешно и большей частью безобидно фальшивил, вечно попадал впросак перед наблюдательными людьми, как сплошь и жалко фальшивит в романе [1202].

Почти в то же самое время Бурдес оказался выведен и в романе Ш. Аша «Мэри» (1912) — в образе журналиста-выкреста Феодиуса Осиповича, который mot a mot подобие своего прототипа, что усилено еще чертами разительного внешнего сходства: небольшой рост, писклявый голос, высокопарность, неуравновешенный темперамент. Вот как выглядит появление героя в романе, когда он, «точно вихрь», врывается в гостиную Натальи Михайловны, жены известного адвоката Семена Семеновича Глиценштейна (в образе которого безошибочно угадывается Оскар Осипович Грузенберг) [1203]:

Через минуту вбежал в гостиную маленький вертлявый суетливый еврей с пискливым голоском и принялся целовать руки Наталии Михайловны [1204].

Феодиус Осипович у Аша —

крещеный еврей, тайно тоскующий по еврейству и постоянно твердящий о своем желании поехать в Иерусалим и там вернуться к старой вере. Феодиус рассказывал, будто он ежегодно перед Судным днем ездит в Вильно помолиться в еврейской синагоге, но никто этому не верил [1205].

В сатирическом спектакле, каким предстает мир петербургской интеллигенции в романе Ш. Аша — причем в одинаковой степени и русской, и еврейской — и где достается всем, включая Дымова [1206], Феодиус-Бурдес по степени гротескной заточенности занимает особое место. Впечатляет изображение его взвинченно-нервного состояния после получения известия о еврейском погроме: внутренний «голос крови» бунтует против экстерьера «официально-фасадной» жизни:

Вернувшись, он запер двери и принялся расхаживать по комнате, а затем вынул из потайного ящика молитвенное облачение, которое брал с собою, ежегодно тайком отправляясь в Вильну — помолиться в Судный день, разложил облачение на стол и сердито покосился на икону, перед которой в углу теплилась лампадка. Лик Петра, иудейского рыбака — Феодиус часто уверял знакомых евреев, что типично еврейское лицо апостола напоминает ему отца и кажется родным, — теперь казался чужим и злым. Он взобрался на стул и занавесил икону полотенцем. Из кухни донесся голос прислуги; Феодиус испугался, чуть не упал со стула и крикнул: — Наташа, Наташа, да замолчите вы хоть на минутку! — принялся заводить граммофон; когда зазвучала мелодия Коль-Нидре [1207], он забегал по комнате, увлеченный этой музыкой, временами напевая: Ко-л, нид-р-е… И в глазах его стояли слезы еврейской скорби, быть может, единственные искренние слезы, какими он умел плакать [1208].

Трудно, читая Аша, отделаться от ощущения, что за этим «тайным бунтом» романного героя, внешне нелепым и комичным, скрыта неоднозначная и противоречивая жизненная драма прототипа — журналиста Бориса Павловича Бурдеса. Драма, которую по-разному, но с неизменной настойчивостью, в широком диапазоне — от шутовского колпака до трагических нот — воспринимали современники этого человека.

Рассказ эмигрантского поэта и критика, а также американского профессора славистики В. Ф. Маркова (р. 1920) [1209]о судьбе рукописей поэта М. А. Кузмина в Германии кочует из одной биографии поэта в другую [1210]. Рассказ о рукописях Кузмина представляется в анекдотической форме, что несколько снижает достоверность приводимых фактов. История «анекдота» является удачным результатом эпистолярной цепочки, ведущей к источнику рассказа.

В шестидесятых годах прошлого столетия Марков тщательно собирал материал для первого собрания стихов Михаила Кузмина [1211]. В связи с этим немецкий дипломат Эрих Франц Зоммер (Erich Franz Sommer, 1912–1996), который в это время был атташе по культурным делам при немецком консульстве в Сан-Франциско, написал в декабре 1969 года Владимиру Федоровичу письмо. В нем Зоммер сообщил, что, отсидев после войны десять лет в советских концлагерях, в 1955 году он вернулся домой, в Германию:

[Я находился] в 1946–1947 гг. в концентрационном лагере Переборы (недалеко от Щербакова [1212]), где я больше одного года работал в лагерном театре в качестве помощника режиссера Сергея Эрнестовича Радлова [1213]. Его супруга — поэтесса Анна Дмитриевна, сообщила мне о том, что при отъезде из Берлина в 1944 году, она оставила у мужа Ады Чеховой [1214], немецкого актера Рудольфа Платте [1215], чемодан с рукописями М. А. Кузмина. После <���моего> возвращения из сибирского плена в 1955 году, Ольга Чехова [1216], которую я посетил в Мюнхене, на мои расспросы о судьбе этих пропавших рукописей сообщила мне, что они якобы сгорели во время бомбежки при падении Берлина [1217].

Получив эти важные сведения, Марков попросил Ксению Карловну Чехову (1897–1970), вдову великого актера Михаила Чехова (1891–1955), связаться с Адой Книппер через ее сестру, Ольгу Чехову, которая была первой женой Михаила Чехова. (Марков и его жена состояли в дружеских отношениях с Михаилом Чеховым в последние годы его жизни в Лос-Анджелесе.) Ответ от Ады Книппер Ксения Карловна передала Маркову. Вот откуда происходит много цитированный рассказ!

Письмо Ады Книппер проливает свет не только на те материалы Кузмина, которые пропали, но и на те, которые сохранились. Письмо печатается по оригиналу из архива Маркова, который находится в распоряжении публикатора.

15.4.70. Мюнхен. [1218]

Ольга переслала мне Ваше письмо еще осенью. Но я живу под Берлином в Герм<���анской> Демократической> Республике, и оттуда не могу Вам обо всем писать.

Скажу только, что два чемодана, которые Радловы оставили у нас, постигла та же участь, как и наши чемоданы, которые мы спрятали в гараже, думая, что там они лучше сохранятся. Линия фронта проходила как раз у нас — мы все выжили, но пережили много, много тяжелого. Если бы я знала, что в одном из чемоданов хранятся книги и манускрипты, я бы наверное взяла их в наш книжный шкаф, но м<���ожет> б<���ыть> как раз то, что я этого не знала избавило нас от более опасных последствий. С. Э. Радл<���ов.>, ведь, был объявлен вне закона и — что я узнала немного позднее, после окончания войны. Потом кажется все уладилось, выяснилось и он даже вернулся обратно! 1945 г. в мае, мне говорили, что в деревне, в двух — трех верстах от меня валяются печатные листы (на тонкой бумаге). Солдаты из них крутят папиросы с махоркой и текст русский. Я не могла себе представить, что эти листы «из чемодана Радловых». После окончания боёв в соседнем лесу лежало бесконечно много всяких предметов домашнего обихода, среди которых я нашла 5 книг с «ex libris» Радлова (писателя Кузьмина <���так!>) — они у меня до сих пор есть, но переслать их Вам опять таки не могу. Я тогда страницу с ex libris вырвала из каждой книги — из-за Р<���адлова>. Чемоданы наши и Р<���адловых> были все вскрыты, вернее взломаны и все просто растащено или разбросано всюду — а любителей «поживиться» всегда бывало достаточно среди деревенских жителей. Как видите, к сожалению, не могу я ничем помочь Вашему знакомому.