Наум Халемский - Форварды покидают поле

Игра мгновенно прекратилась. Каждому хотелось подержаться за руль, проверить звонок, толкнуть ногой тугие шины. Один лишь Санька остался безучастным. Растянувшись на траве, он будто и не заметил появления Славки с его роскошной машиной.

— Царский выезд! — не скрывая зависти, промолвил Юрка.

— М-да… — почесал затылок Олег. — А мне в день рождения купили нательный крестик. Хорошо иметь папой Бродского!

Разумеется, Керзон также сказал свое слово:

— Мосье, сколько стоит ваш рысак?

— Лавочник лавочника видит издалека. Факт! — изрек Степа.

— Лавочник, лавочник! — передразнил Корж, протирая носовым платком и без того ослепительно блестевший руль. — Не всем же быть рабочими. Все бы тогда с голоду подохли.

Лежавший на траве Саня сразу оживился, он приподнялся с земли и, нюхая растертые в ладонях травинки, в упор посмотрел на Славку:

— Могу тебе ответить.

— Выходит, без нэпманов нельзя существовать? — вмешался в разговор Олег Весенний.

— Ты, Красавчик, дай Саньке сказать.

Все знали — немногоречивый Санька редко вступает в перебранку, но уж если решил ответить Коржу, то сделает это лучше нас всех. Он смело и спокойно глядел на Коржа..

— Ты, конечно, не читал «Мартина Идена»? — Санька глубоко вдохнул в себя аромат травы. — Лучшая книга Джека Лондона. Там знаешь что сказано? Если бы каждый трудился два-три часа в день, человечество даже уборные сооружало бы из золота.

— Здорово! Клозеты? — переспросил капитан Федор Марченко.

— Ничего удивительного, — продолжал Санька. — Подумай, сколько людей трудятся для того, чтобы накормить Славку, его сестер, их мужей и деточек, их прислугу.

Корж не сразу сообразил, к чему ведет Санька.

— Им подавай па стол булку, масло, икру, творог, мясо, молоко, фрукты, лучшие вина. К тому же они не могут обойтись без граммофона, рысаков, велосипедов.

— А мы на это ни у кого денег взаймы не берем.

— Я так и говорю, — невозмутимо согласился Саня. — Набить твое брюхо нелегко. Ох и много людей гнут на вас горб!

— А мы их бумагой, чернилами, красками обеспечиваем.

— Ну да, — не стерпел я. — Твой «пахан» разве своими руками бумагу делает? Он ее покупает, а затем втридорога перепродает, ну, скажем, как Керзон дамские подвязки. Спекулянты!

У Коржа глаза стали узкими, как щелочки, бычья шея побагровела, лицо перекосилось от злости. Давняя неуемная злоба против меня пробудилась в нем с повой силой.

— И до чего ж у тебя душа завидущая, голодранец! — Он подступил вплотную. — Твой «пахан» — нищий, и выходит, что я в этом виноват. Ему, конечно, хотелось бы иметь такой магазин, как у нас.

— Не думаю. Чем в нэпманах ходить, лучше с голоду пухнуть, — пробурчал я.

Тут уж Косой не выдержал и пошел на меня.

— Бросьте, петухи, — пытается унять нас Олег, — и охота вам стукаться!

— А ты не суйся, — повелительно бросает капитан, и его замечание служит сигналом к поединку. Я слышу биение своего сердца, чувствую, как бледнею. Коварный Славка постарается первым нанести удар, от которого, пожалуй, зависит исход поединка. Косой выше меня на полголовы и шире в плечах, его кулак напоминает боксерскую перчатку, он легко выжимает двойник (Двухпудовая гиря) одной рукой. Единственное мое преимущество — ловкость, свойственная форвардам и выработанная тренировками по боксу. Низколобый, остриженный в скобку, Славка держится подчеркнуто небрежно. Это выводит меня из равновесия, и я отчаянно бросаюсь на него. Он легко парирует удар моей левой руки. В этом его просчет. Я ведь не левша, взмах левой только отвлекает противника, я молниеносно ввинчиваю под его челюсть правый кулак. Что-то хрустнуло. Мне становится страшно, ведь я не намеревался огреть его с такой силой.

— А-а-а! — завыл Косой и схватился за челюсть. Ко всему он еще прикусил язык.

Стою в страшном напряжении, готовый ко всему. На Черноярской господствует право сильного. И вдруг между нами кто-то вырастает.

— Пойдем домой, — слышу я голос отца.

Как он попал сюда? Неужели уже закончилась смена? Никто не нарушает напряженной тишины. Славка отходит в сторону. Низко опустив голову, шагаю чуть впереди отца.

Старик молчит, разглаживая свои аккуратно подстриженные усы. Мне становится невмоготу от его молчания, уж лучше дал бы мне по шее. И вдруг он начинает заразительно смеяться.

— Ох, стервец, — задыхается он и устало опускается на скамейку у наших ворот. — Ну и разукрасил ты его! И откуда ты такой в нашей семье?

— Тебе видней, папа.

— Он против тебя, что слон против моськи. Думал — задавит одной своей тяжестью, весом распластает, а он половину языка проглотил.

Теперь мы хохочем оба. Опомнившись наконец, он напускает на себя серьезность.

— Приведи себя в порядок. Мама не очень порадуется такому виду. — И он протягивает мне свою жестяную расческу, всегда торчащую у него из кармана спецовки вместе с кронциркулем.

Пока я пытаюсь причесаться, он глядит исподлобья, словно сомневаясь, справлюсь ли я с этим делом.

— За что ты его?

— Буржуй проклятый!

— Буржуй не он, а его отец.

— Все равно. Теперь не посмеет тебя голодранцем называть.

— Ах, вот в чем дело! Выходит, виноват я.

— Знаешь, что он сказал? Вы, — говорит, — беситесь от зависти, сами бы рады такой магазин иметь.

— А ты бы сказал — нам, мол, чужого не нужно.

— Он не поверит. Ему можно втолковать лишь кулаком.

— Кулак — довод неправых людей. Недаром говорят: «Из двух ссорящихся виновен тот, кто умнее». На одних кулаках далеко не уедешь. Разве всегда прав сильный? Ох, Вовка, Вовка, нарвешься ты когда-нибудь…

— Возможно, — усмехаюсь я. — Наполеона и того побили.

— А почему? Зарвался. На одну силу понадеялся. Не советую тебе лезть в Наполеоны. Представь себе на минуту, что все люди станут друг друга убеждать по-твоему, кулаками.

У бати всегда в запасе неопровержимые доводы.

— Возьми, к примеру, нас с тобой, — продолжает он. — Я не разрешаю тебе играть в карты, отрабатывать в тюрьме наказание за других, гонять целыми днями в футбол, курить, а ты все это делаешь. У меня, пожалуй, больше оснований отлупить тебя, чем у тебя — бить Коржа, однако я кулаков в ход не пускаю.

— Можешь бить, — небрежно бросаю я.

— Глуп ты, Вова. «Можешь бить»… А у меня рука не поднимается на человека более слабого. Ей-богу, это унижает меня. Ничем другим, значит, повлиять не могу, вот и лезу с кулаками.

Сонная тишина стоит на улице. Ни одно деревцо не шелохнется, все изнывает в знойной дремоте. Отец вытирает потный лоб и принимается крутить козью ножку. Скрутив, он вдруг протягивает ее мне.

— Бери. При всех ты куришь, только от меня таишься.

— Взрослым ведь тоже вредно курить? — спрашиваю.

— Конечно. Но тебе куда вреднее.