Коллектив авторов - Новые идеи в философии. Сборник номер 7

Но и психологизм внутренне противоречив. Поскольку прагматизм предполагает самоочевидную истинность тех реальных условий, от которых, по его теории, зависят смысл и критерии истинности всех суждений, именно, психологической природы человека и ее отношения к внешней среде, он, подобно всем другим натуралистическим теориям знания, делает противоречивую попытку вывести первичное из производного. Ибо признание реальности человеческой природы и среды предполагает признание абсолютного значения знания; иначе, т. е. если бы это признание было тоже только относительным, мы пришли бы к противоречию: истинность суждения о бытии человека и среды основывается на полезности этого мнения для человека, а полезность предполагает это бытие, т. е. истинность этого суждения. Допуская же абсолютную истинность указанной реальной основы знания, мы не только исходим из веры в абсолютную истинность вообще, но вместе с тем признаем и истинность всех логических признаков и категорий, входящих в сложное понятие «человеческой жизни вообще». Коротко говоря: психология не может служить основой логики и теории знания потому, что сама уже предполагает, в применение к конкретному материалу, истины логики и теории знания.

Этих элементарных логических соображений вполне достаточно для опровержения прагматизма. Всякая попытка проверить прагматизм анализом входящих в него понятий неизбежно приводит к обнаружению его противоречивости, в силу уяснения невозможности для мысли отрицать абсолютные права мысли. А это значит, что исходной точкой всякого рассуждения, всякой философской концепции, всякого мировоззрения должно служить признание абсолютной истины и абсолютного смысла, как цели и мерила познания. Сомнение и отрицание возможны относительно всего, кроме того, во имя чего они именно и возможны, и на почве чего они имеют смысл, т. е. кроме самого абсолютного идеала истины. Но уяснить самоочевидность, абсолютно недосягаемую верховность истины – значит отказаться от философского релятивизма и снова вернуть философию к объективизму; такое уяснение требует радикального пересмотра многих распространенных гносеологических мотивов. Поэтому прагматизм, не имея никакого положительного значения, в качестве определенного решения проблемы истины имеет ценность, как невольное reductio ad absurdum философского субъективизма и релятивизма. Его разрушительная деятельность расчищает почву для построения или, вернее, возрождения того объективного философского знания, стремление к которому человеческой мысли никогда не может прекратиться, ибо вытекает из самой природы мысли, как таковой.

Странным образом такое же возражение было сделано и против моего сочинения: «Предмет познания. Введение в транс. философию», 2 изд., 1904 г., хотя оно начинается словами: «К понятию познания принадлежит, кроме субъекта, который познает, предмет, который познается» и хотя на стр. 140 имеется следующая фраза: «Вопрос, существует ли вообще истина, невозможен даже в начале теории познания, хотя бы как ее предварительный отправной пункт».

Это замечание не относится, конечно, к такому мыслителю, как Липпс. Липпс называет психологией все, что каким-либо образом касается духовной жизни, но резко различает в этой «психологии» логику от психологии в узком смысле. Тогда спорный вопрос превращается в вопрос терминологии.

Я сожалею, что нахожу в их среде такого заслуженного ученого, как В. Джемс. Им, к сожалению, исчерпан уже весь запас юмора при защите его прагматизма. – Он называет (я цитирую по немецкому переводу) мои мысли «невыразимой тривиальностью» и «фантастическим полетом идей» – два обозначения, соединимые только в логике прагматизма. Кроме того, он говорит, что оспаривать моего текста он не может, но, несмотря на это, утверждает, что «мое доказательство в этой главе настолько слабо, что прямо удивляешься тому, как мог воспользоваться им автор, вообще говоря, столь способный». Я нашел бы подобные суждения весьма странными даже у автора, который верит в абсолютное различие истинного и ложного, у которого, следовательно, они были бы более чем выражением индивидуальной точки зрения. Но в устах человека, который этого различия не признает, они не что иное, как личная неучтивость, которая даже не может принести никакой «пользы».

То, на что я здесь вкратце намекаю, подробно изложено в моей книге: «Границы естественнонаучного образов, понятий. Логическое введение в исторические науки». 1896– 1902 г.

Этот путь я избрал в своем труде «Предмет познания» 1892 г., и мне придется из него кое-что вкратце повторить здесь. Но при этом я ограничиваюсь его первым изданием. Вторичная его обработка уже принимает во внимание в понятии смысла точку зрения, указывающую на второй путь, которая будет рассмотрена в ближайшей главе.

Th. Lipps, Philosophie und Wirklichkeit, 1908, стр. 27. Родственные этим мысли в натурфилософии того же автора (Die Philosophie im Beginn des zwanzigsten Jahrhunderts, 2. Aufl. 1907, S. 67) и в некоторых других его сочинениях. Я хотел бы заметить, что тонкое и глубокое остроумие этого гносеологического построения чрезвычайно ценно. – Но именно поэтому я не должен затемнять выдвинутой в текст противоположности. Согласие с Липпсом ограничивается здесь, как и в других вопросах, более выражениями, нежели сущностью дела, и в интересах науки следует отметить не только общее, но и различия. Только таким образом проблемы могут быть выявлены.

Lehrbuch zur Einleitung in die Philosophie, § 13: «Кто, научая мысль (das Gedachte) и связывая с нею трудности, перескакивает к рассуждению об акте мышления, тот покидает свой предмет, которого ему следовало бы привыкнуть держаться». Далее срв. § 34 и другие места в сочинениях Гербарта. Я не могу здесь дать перечисление и оценку авторов, работавших над выяснением этого различия до и после Гербарта. На первом месте следовало бы назвать Bolzano. Насколько мне известно, он первый провел это различие с большей силой и вполне систематической последовательностью. Его Wissenschaftslehre (1837) долгое время было, можно сказать, совершенно неизвестно вне Австрии; к тому же писатели, бывшие под влиянием Bolzano, находились, кроме того, под таким сильным гнетом своеобразного схоластически окрашенного психологизма Brentano, что именно наиболее значительные мысли Bolzano, так же сильно окутанные схоластикой, остались совсем незамеченными. Лишь Husserl, самый своеобразный и вместе с тем глубокий последователь мыслей Bolzano (наряду с его «Логическими исследованиями» следовало бы еще назвать «Gegenstandstheorie» Мейнонга), первый содействовал тому, что Wissenschaftslehre снова многими стало читаться. К сожалению, книгу эту очень трудно достать. Я поэтому познакомился с нею только в прошлом году, когда излагаемый ниже ход мыслей уже был мною найден. Размежевание с Bolzano и с Гуссерлем, который, впрочем, не совсем освободился ни от психологизма, ни от схоластики Брентано, завело бы нас здесь слишком далеко. Как далеко идет наше согласие с обоими этими мыслителями, сведущий читатель сам тотчас же заметит. Все же, по тем же основаниям, что и при ссылке на Липпса, я хотел бы вкратце указать на принципиальную противоположность. Прежде всего я полагаю, что последовательное разделение логики и психологии только еще резче должно выявить оспариваемый Husserl'ем характер логики, как науки о теоретических ценностях. Полемика Гуссерля против Зигварта, в которой очень много правильного, нельзя считать здесь последним словом. Это находится в связи с тем самым пунктом, в котором уже выводы Гербарта кажутся мне сомнительными. Последний называет образования, которые не суть «ни реальные предметы, ни действительные акты мышления», понятиями, разумея под ними значения отдельных слов. Со значения слов начинают и Bolzano, и Husserl. В тексте я пытаюсь показать, почему для того, чтобы схватить сущность логического, в основу должно быть положено значимое предложений. К критике Гуссерля срав. также R. Kronner «Über logische und ästhetische Allgemeingültigkeit». 1908.