Коллектив авторов - Новые идеи в философии. Сборник номер 12

Естественный неизбежный самообман сделал выносимым тот принцип как для него, так и для всех благородных умов, веривших в него же. Интеллектуальное созерцание Абсолюта есть для него наивысшее, это – последняя ступень познания, до которой может возвыситься конечное существо, подлинная жизнь духа 36. Откуда еще мог почерпнуть он эту идею его, как не из своего самосозерцания; нужно только почитать его самого, чтобы окончательно убедиться в этом 37.

Ибо нам всем присуща тайная, чудесная способность возвращаться из изменчивого потока времени в наше внутреннее Я, обнаженное от всего, извне приставшего к нему, и там в форме неизменности созерцать в себе вечное. Это созерцание есть внутреннейший, подлиннейший опыт, от которого только и зависит все, что мы знаем и во что мы верим о сверхчувственном мире. Это созерцание впервые убеждает нас в том, что нечто есть в подлинном смысле этого слова, тогда как все остальное, на что мы переносим это слово, только является.

От всякого чувственного созерцания оно отличается тем, что создается лишь одной свободой, будучи чуждо и неведомо всякому другому, чья свобода, побежденная ошеломляющей силой объектов, оказывается едва достаточной даже для создания сознания. Но также и для тех, кто не обладает этой свободой самосозерцания, существует, по крайней мере, некоторое приближение к ней, существуют опосредствованные опыты, с помощью которых она дает предчувствие своего существования. Имеется в глубине нас некое внутреннее сокрытое чувство (Tiefsinn), которого сами мы в себе не сознаем, которое тщетно стремимся развить в себе. Якоби описал его. Со временем совершенная эстетика (употребляя слово это в старом смысле) установит эмпирические действия, которые объяснимы лишь как подражания тому интеллектуальному действию и были бы совершенно непонятны, если бы мы – выражаясь языком Платона – не созерцали некогда в интеллектуальном мире их прообраза.

«Из опыта», из непосредственного опыта должно исходить все наше знание: это – истина, высказанная уже многими философами, которым для полноты истины недоставало лишь понимания рода этого непосредственного созерцания. Безусловно, из опыта, – но, так как всякий направленный на объекты опыт опосредствован другим, – из непосредственного опыта в самом узком смысле этого слова, т. е. из опыта, созданного нами самими и независимого ни от какой объективной причинности – должно исходить наше знание. Только этот принцип – созерцание и опыт – в состоянии вдохнуть жизнь в мертвую, неодушевленную систему; даже отвлеченнейшие понятия, которыми играет наше познание, коренятся в опыте, направленном на жизнь и существование.

Это интеллектуальное созерцание наступает тогда, когда мы перестаем быть для самих себя объектом, когда, обратившись внутрь себя, созерцающее Я тождественно с созерцаемым. В этот момент созерцания исчезает для нас время и длительность: не мы находимся во времени, но время – или, вернее, не оно, а чистая абсолютная вечность – находится в нас. Не мы утонули в созерцании объективного мира, но мир утонул в нашем созерцании.

Это созерцание себя самого Спиноза объективировал. Для него, созерцавшего в себе интеллектуальное, Абсолют не был уже более объектом. Это был опыт, допускавший двоякое толкование: или он отождествился с Абсолютом или Абсолют стал тождествен с ним. В последнем случае имело место интеллектуальное созерцание, созерцание себя самого, в первом – созерцание абсолютного объекта. Спиноза предпочел последнее. Он верил в свое тождество с абсолютным объектом, ему казалось, что он утонул в его бесконечности.

Он предавался иллюзии, думая это. Не он был в созерцании абсолютного объекта, но, наоборот, для него все, что зовется объективным, исчезло в созерцании самого себя. Но мысль эта – погибнуть в абсолютном объекте – была для него выносимой именно потому, что она возникла благодаря иллюзии 38, она была тем выносимее, что иллюзия эта неразрушима 39.

Вряд ли нашелся бы мечтатель, который удовольствовался бы мыслью быть поглощенным бездною Божества, если бы на место Божества он не ставил бы всегда снова своего собственного Я. Вряд ли какой-нибудь мистик согласился бы мыслить себя уничтоженным, если бы в качестве субстрата уничтожения он не мыслил всегда своего собственного Я. Эта необходимость повсюду мыслить еще себя самого, приходившая на помощь всем мечтателям, помогла также и Спинозе. Созерцая себя самого погибшим в абсолютном объекте, он все же созерцал еще себя самого, он не мог мыслить себя уничтоженным, не мысля себя вместе с тем существующим 40.

Здесь, мой друг, мы стоим пред принципом всякой фантастики. Становясь системой, она возникает единственно лишь благодаря объективированному интеллектуальному созерцанию, благодаря тому, что созерцание своего Я принимается за созерцание объекта вне меня, созерцание внутреннего интеллектуального мира – за созерцание сверхчувственного мира вне меня.

Эта иллюзия проявляется во всех фантастических учениях древней философии. По-видимому, все философы – даже самой древней древности – по крайней мере чувствовали, что необходимо должно существовать какое-то абсолютное состояние, в котором мы, находясь лишь пред лицом самих себя, всецело довлея себе, не нуждаясь ни в каком объективном мире и потому будучи совершенно свободными, не зная его пределов, живем некоей высшей жизнью. Это состояние интеллектуального бытия все они полагали вне себя. Они чувствовали, что их лучшее Я беспрестанно стремится к этому состоянию, не будучи, однако, в состоянии вполне его достигнуть. Они видели в нем поэтому последнюю цель, к которой лучшее в них неустанно устремляется. Но, положивши однажды состояние это вне себя, они уже не могли объяснять стремление к нему из самих себя, они должны были дать ему объективное, историческое объяснение. Отсюда фикция древней философии, будто душа до ее нынешнего состояния жила в таком блаженном состоянии, из которого она была лишь потом изгнана в наказание за содеянное ею преступление 41и была заточена в темницу объективного мира.

Вероятно, мой друг, Вы теперь понимаете также, как Спиноза мог об абсолютном состоянии говорить не только с радостью, но даже с воодушевлением. Он мыслил ведь личность свою не потерянной в том состоянии, но лишь расширенной до него! Разве можно мыслить нечто высшее того положения, которым он закончил всю свою этику: Блаженство не есть награда за добродетель, но сама добродетель! В этом интеллектуальном состоянии, в описании которого он исходил из своего собственного самосозерцания, должен был исчезнуть в нас всякий спор, прекратиться всякая борьба, даже наиблагороднейшая, борьба моральности, должно было также разрешиться противоречие, которое чувственность и разум неизбежно установляют между моралью и счастьем.