Виталий Ивашнев - Щепкин

Тургенев встречался с Гоголем и в литературном салоне княгини А. П. Елагиной, но прямого знакомства их тогда не состоялось. Присутствовал Тургенев и на премьере «Ревизора» в Александрийском театре, где мог видеть драматурга, зажавшегося в кресле, не зная, как скрыться от стыда, досады и разочарования.

Не пройдет и двух десятилетий, как именно Гоголь признает в Тургеневе своего преемника, обмолвившись, что среди современников в русской литературе «больше всех таланту у него».

Смерть Гоголя, как и великого Пушкина, печать обойдет молчанием из-за цензурного запрета. После безуспешных попыток опубликовать статью о Гоголе в одном из петербургских журналов Тургенев уже без особой надежды на успех переправил ее своим друзьям в Москву. Из перехваченных цензурой писем начальству Третьего отделения стало известно об этом намерении и сообщено в Москву. Опоздали! Тургеневское «Письмо из Петербурга», в котором он посмел Гоголя назвать великим, вышло в «Московских ведомостях». Это было проявлением гражданской смелости, что не замедлило сказаться на его судьбе, но писателя тогда это заботило мало. Важно было отдать последний долг памяти писателю, которого он считал гордостью, болью и совестью русской литературы.

Почти одновременно с «Письмом» Иван Сергеевич делится своей печалью с И. С. Аксаковым: «… Скажу вам без преувеличения, с тех пор, как я себя помню, ничего не произвело на меня такого впечатления, как смерть Гоголя… Эта страшная смерть — историческое событие — понятна не сразу; это тайна, тяжелая, грозная тайна — надо стараться ее разгадать… Но ничего отрадного не найдет тот, кто ее разгадает… Трагическая судьба России отражается на тех из русских, кои ближе других стоят к ее недрам — ни одному человеку, самому сильному духом, не выдержать в себе борьбу целого народа — и Гоголь погиб!» Пророческие слова! А ведь многие современники «видели в Гоголе только юмориста английского типа», хуже того, пытались наклеить ярлык «лакейского писателя».

Много утрат пережил Щепкин, но прощание с Гоголем было невыносимо тяжелым, самым горестным. Никогда еще он не впадал в такую апатию, потеряв вкус к жизни. «Когда Н. В. Гоголь скончался, — вспоминал младший брат Михаила Семеновича, — он совсем опустился и оставил уже все свои надежды на будущность. В последнее время он беспрерывно хандрил, тосковал, одним словом, выказывал все свое душевное изнеможение, к которому мало-помалу стало присоединяться и физическое расстройство организма».

И все же он находит в себе силы, чтобы включиться в хлопоты по подготовке и изданию посмертного литературного наследия писателя, главным образом по преодолению чиновничьих и цензурных запретов. Он совершает поездки в Питер, используя все связи и знакомства, добивается аудиенции у влиятельных особ. С волнением и убедительностью доказывает необыкновенность и уникальность таланта Гоголя, огромное его значения для всей русской литературы и культуры, настаивает ради потомков, ради славы России снять с его творческого наследия опалу и запреты. Щепкин включает в свой репертуар гоголевские пьесы, читает отрывки из его прозаических произведений. Е. Ф. Корш сообщает в связи с этим своим московским друзьям, что Щепкин в Петербурге «ратует за Гоголя с изумительным рвением и жаром и разогрел уже многих не только значительных, но и высоких особ». Князь Д. А. Оболенский, совмещавший в себе призвания литератора и важного чиновника, подтверждает то же самое: «При помощи друзей… Щепкину не раз посчастливилось читать Гоголя в присутствии покойной великой княгини Елены Павловны и великого князя Константина Николаевича. Кроме искусства читать М. С. Щепкин, весь проникнутый любовью и уважением к памяти покойного своего друга, умел так трогательно рассказывать о нем свои воспоминания и так живо изображал всю несправедливость гонения на его память, что невольно подчинял своему убеждению самых равнодушных слушателей. Горючими слезами оканчивал обыкновенно Михаил Семенович свою защиту, и я не раз был свидетелем, как благотворно действовали эти слезы». Усилия Щепкина не пропали даром. К его великой радости дело посмертного издания произведений писателя не только сдвинулось с места, но и «закипело».

Сближение Щепкина с Тургеневым может показаться поначалу странным и неожиданным. Уж больно велика разница в годах — Михаилу Семеновичу недалеко до шестидесяти, а Ивану Сергеевичу нет и тридцати. Да и происхождение больно разное: один — бывший крепостной, зависимый человек, другой — потомственный дворянин, помещик. Но все эти обстоятельства не стали преградой на пути их друг к другу.

Молодому Тургеневу пришлось испытать на себе все тяготы поднадзорной жизни. По повелению Николая I его взяли на месяц под стражу с последующим выселением в Спасское-Лутовиново под полицейское бдительное око. Очевидно, дело было не только в «Письме из Петербурга», его автору припомнили «Записки охотника» явно антикрепостнической направленности. Иван Сергеевич догадывался об этом, что видно из его письма к Полине Виардо: «… На меня уже давно смотрят косо и потому привязались к первому представившемуся случаю… Хотели заглушить все, что говорилось по поводу смерти Гоголя, — и кстати обрадовались случаю подвергнуть вместе с тем запрещению и мою литературную деятельность».

Итак, Спасское-Лутовиново… Поначалу уединение если не радовало, то и не тяготило писателя. Он принялся с рвением за работу: написал повести «Постоялый двор», «Два приятеля», приступил к роману «Два поколения», но не завершил его. С увлечением много читал, главным образом по истории России. Книги «Сказания русского народа» И. Сахарова, «Быт русского народа», «Русские простонародные праздники и суеверные обряды» А. Терещенко, по признанию Тургенева, сблизили его с «такими сторонами русского быта, которые, при обыкновенном ходе вещей, вероятно, ускользнули бы» от него. И все же скоро он все мучительнее и острее начинает ощущать свою изоляцию и оторванность от общественной и культурной российской жизни. «Хорошо уединение, спору нет, — признавался он друзьям в своих письмах, — но… надобно, однако, чтобы оно хоть изредка оживлялось беседой и столкновением с умным человеком, которого любишь и которому веришь… Ни музыки, ни друзей; да что? Нет даже соседей, чтобы скучать вместе».

Томительно тянулись дни, недели, месяцы. Вот уже и осень совсем увяла, короткое «бабье» лето сменилось затяжными холодными дождями. Подступили декабрьские, а затем и нещадные январские морозы, сковавшие вокруг, казалось, все живое, завьюжил февраль, а желанных гостей зови — не дозовешься… Уже и к Павлу Васильевичу Анненкову полетело послание с робким напоминанием о своем вынужденном заточении, и к Ивану Сергеевичу Аксакову — с жалобой на одиночество. Но что делать — триста верст по тем временам — путь неблизкий. А тут еще вот-вот наступит распутица. Видно, пора свыкнуться с одиночеством и искать утешения только в работе. Как вдруг…