Бенедикт Сарнов - По следам знакомых героев

— Это зачем же? — удивился простодушный комиссар.

— Чтобы пробудить и удержать ее любовь, — отвечал Жюльен. — Ведь только холодностью можно было сохранить любовь такого гордого и капризного создания, как Матильда.

— A-а, значит, вы ее все-таки любили? — не удержался от реплики Уотсон. — Только притворялись холодным, а на самом деле любили?

— Мысль, что я могу стать зятем маркиза де Ла Моль, — печально усмехнулся Жюльен, — заставляла мое сердце трепетать гораздо сильнее, чем это могла сделать самая глубокая и самая искренняя любовь к его дочери.

— Но неужели вы при этом совсем не думали о ней? — не успокаивался Уотсон. — О ее чувствах?

— Я играл на ее чувствах, как виртуоз пианист играет на фортепьяно.

— Но ведь вы разбили ей сердце! — горестно воскликнул Уотсон.

— Всяк за себя в этой пустыне эгоизма, называемой жизнью, — холодно пожал плечами Жюльен.

— И вам не совестно? — не унимался Уотсон. — Ума и таланта вам не занимать. Энергии тоже. Неужели у вас не было другого способа удовлетворить свое честолюбие?

— Укажите мне, где он, этот другой способ? — вспыхнул Жюльен. — Вы правы: я не глуп и довольно энергичен. Скажу больше: я сделан из того же материала, что и титаны великой революции. Родись я тремя десятилетиями раньше, я стал бы генералом Конвента, маршалом Наполеона… Но в наш подлый век для таких, как я…

— Что вы имеете в виду, говоря о таких, как вы? — вмешался Холмс.

— Вы ведь знаете, — отвечал Жюльен, — я плебей, сын плотника. Так вот, в наши гнусные времена, когда на троне опять Бурбоны, для таких, как я, остались только два пути: угодничество, расчетливое благочестие или…

— Или? — повторил Холмс.

— Любовь. Пусть даже притворная.

Молчалин, почувствовав, что его дела пошли на лад, решил еще более упрочить свои позиции:

Монолог этот произвел сильное впечатление на комиссара Чубарькова.

— А что, братцы? — растерянно сказал он. — Молчалин-то ведь, пожалуй, прав? Живи он в другую эпоху, может, и впрямь развернулся бы, показал себя. А тут, вишь, среда заела…

— А почему ж, позвольте вас спросить, Чацкого не заела среда? — язвительно спросил Уотсон. — Он ведь, слава богу, жил в ту же эпоху!

И тут Молчалин обратился к суду:

Не успел он договорить, как Чацкий уже стоял перед судейским столом. Презрительно смерив взглядом Молчалина, он обратился к Холмсу, которого, как видно, счел более чем кого-либо другого способным разобраться в ситуации:

— Нам хотелось бы знать, что вы думаете о Молчалине? — спросил Холмс.

— Ничтожный господин. Из самых пустяковых, — отвечал Чацкий.

— А нам его тут ставят в образец, — ядовито вставил Уотсон — читали жалобу его?

парировал Чацкий.

Молчалин только руками развел:

— Меня советом вы хотели подарить? — презрительно обернулся к нему Чацкий.

— Я думаю, господа, пора уже прекратить эту перепалку, — вмешался Холмс.

— Верно! — поддержал его комиссар. — Кончайте, братцы, этот базар! Суду все ясно. Точка и ша!

— Наконец-то! — обрадовался Уотсон.

Но следующая реплика комиссара повергла его в изумление.

— Как я говорил, так и вышло, — подвел итог Чубарьков. — Чацкий-то кто? Помещик! Четыреста душ крестьян имеет. Сам признался. А Молчалин — пролетарий. Хоть и умственного труда, а все ж таки пролетарий. Подневольная жизнь — не сахар. То и дело приходится кланяться. И тут мы, как защитники всех униженных и оскорбленных, должны взять его сторону.

— Вы слышите, Холмс? — в ужасе воскликнул Уотсон.

— Разумеется, — кивнул Холмс.

— В таком случае, что же вы молчите? Почему не возражаете? Не может быть, чтобы вы были с ним согласны!

— Видите ли, друг мой, — задумчиво начал Холмс. — Комиссар, конечно, высказался слишком прямолинейно. Но какая-то доля истины в том, что он сказал, все-таки есть. Он тут упомянул об униженных и оскорбленных. Минуту внимания, господа! — обратился он к собравшимся. — Позвольте, я прочту вам, что писал о Молчалине автор романа «Униженные и оскорбленные» Федор Михайлович Достоевский…

Раскрыв книгу, он прочел:

— «Молчалин — это не подлец. Молчалин — это ведь святой. Тип трогательный».

— Хорош святой! — раздалось из зала.

— Да, да! Он святой! Святой! — истерически взвизгнул чей-то женский голос.

— Святой?! — повторил потрясенный Уотсон. — Ну и ну! И вы, Холмс, с этой мыслью Достоевского согласны?

— Решительно не согласен! — отвечал Холмс. — Но, разбираясь в таком сложном социальном явлении, желая понять его до конца, мы не в праве обойти и это парадоксальнейшее суждение Достоевского. Молчалин, конечно, далеко не святой…

Молчалин при этих словах съежился и словно бы стал меньше ростом.

— Но до некоторой степени он все-таки жертва обстоятельств.

Молчалин снова приосанился.

— Та историческая реальность, в которой он вынужден жить и действовать, — продолжал Холмс, — не оставила ему никаких иных путей, никаких других возможностей для реализации его, так сказать, общественной активности. Этим он и в самом деле напоминает Жюльена Сореля…