Б. Соколов - Молотов. Тень вождя

После избрания его Первым секретарем он некоторое время больше проявлял свои положительные черты, а потом все больше стали проявляться его отрицательные стороны — как в решении задач партии по существу, так и в отношениях с людьми. Я, как и другие товарищи, говорил о его положительной работе и подчеркивал его ошибки в вопросах планирования народного хозяйства, в которых Хрущев особенно проявлял свой субъективистский, волюнтаристский подход, так и в вопросах партийного и государственного руководства. Поэтому я поддерживаю предложение об освобождении товарища Хрущева от обязанностей Первого секретаря ЦК. Это, конечно, не значит, что он не останется в составе руководящих деятелей партии. Я думаю, что Хрущев учтет уроки и подымет на новый уровень свою деятельность.

Но есть еще одна сторона в поведении Хрущева, которую нужно осудить: Хрущев, как теперь установлено, в Секретариате ЦК сплачивал свою фракцию. Он систематически занимался дискредитацией Црезидиума и его членов, критиковал их не на самом Президиуме, что вполне законно и необходимо, а в Секретариате ЦК, направляя свои стрелы против Президиума, являющегося высшим органом партии между Пленумами ЦК. Такие действия Хрущева вредят единству, во имя которого Президиум ЦК терпел до сих пор причуды Хрущева. Об этом придется доложить на Пленуме ЦК, который необходимо будет созвать. Еще добавлю один важный, по-моему, факт. На одном из заседаний Президиума Хрущев сказал: “Надо еще разобраться с делами Зиновьева — Каменева и других, то есть троцкистов”. Я бросил

реплику: “Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала”. Хрущев вскипятился и начал кричать: “Что ты все намекаешь, мне это надоело!”

Тогда на Президиуме я не стал раскрывать этот намек, но сейчас я его раскрою. Хрущев был в 1923—1924 годах троцкистом. В 1925 году он пересмотрел свои взгляды — покаялся в своем грехе. Именно в 1925 году я с ним познакомился в Донбассе и увидел в нем искреннего ленинца — сторонника линии ЦК ВКП(б). В дальнейшей его судьбе — его выдвижении была известная доля моего участия как секретаря ЦК Украины, а потом как секретаря ЦК КПСС, занимавшегося кадрами. Я его оценил как способного, растущего работника из рабочих. Я исходил из того, что партия и ЦК не мешают расти людям, имевшим в прошлом ошибки, но изжившим их.

Я доложил об этом Сталину, когда на Московской конференции выбирали Хрущева секретарем. Вместе с Хрущевым я был у Сталина, и тот посоветовал, чтобы Хрущев выступил на конференции с рассказом о себе, а Каганович подтвердит, что ЦК это знает и доверяет Хрущеву. Так это было. Конечно, грехи прошлого прощаются и не напоминаются до рецидива.

Сделанное Хрущевым заявление тогда — это рецидив. И мы ему напоминаем старый грех, чтобы эти рецидивы не повторялись”.

После Кагановича выступил Молотов. “Как ни старался Хрущев провоцировать меня, — сказал Молотов, — я не поддавался на обострение отношений. Но оказалось, что дальше терпеть невозможно. Хрущев обострил не только личные отношения, но и отношения в Президиуме в целом при решении крупных государственных и партийных вопросов”. Тов. Молотов подробно остановился на вопросе реорганизации управления, считая ее неправильной, говорил о неправильности приписывания ему, будто он против целины. Это неверно. Верно то, что он возражал против чрезмерного увеличения и доведения сразу до 20—30 млн га, что лучше вначале сосредоточиться на 10—20 млн, подготовить как следует, чтобы освоить хорошо и получить высокие урожаи. Тов. Молотов опровергал приписываемое ему торможение политики мира — это неправда, но, видимо, эта выдумка нужна была для того, чтобы оправдать необходимые шаги по внешней политике. Его выступления против

Югославии относились к вопросам не внешней политики, а к антипартийным, антисоветским выступлениям югославов, за которые мы их критиковали и должны критиковать. “С Хрущевым, как с Первым секретарем ЦК, больше работать нельзя, — сказал Молотов. — Я высказываюсь за освобождение Хрущева от обязанностей Первого секретаря ЦК”.

После Молотова выступил Булганин. Он начал с того, что рассказал о фактах неправильных методов руководства работой государственных органов, в том числе Совмина, о нетоварищеском отношении даже по отношению к нему лично. Булганин говорил об ошибках по существу ряда решений. “Я, — заключил Булганин, — полностью присоединяюсь к предложению об освобождении Хрущева”.

Выступили товарищи Первухин и Сабуров. Они оба заявили, что раньше хорошо относились к Хрущеву, так же как Хрущев к ним. “А теперь мы видим, что Хрущев зарвался, зазнался и затрудняет нам работу. Его надо освободить”.

Тов. Микоян, верный своей тактике маневрирования, сказал, что верно, есть недостатки в работе Хрущева, но они исправимы, поэтому он считает, что не следует освобождать Хрущева.

После нас выступил сам Хрущев. Он опровергал некоторые обвинения, но без задиристости, можно сказать, со смущением. Часть упреков признал, что действительно, я, мол, допускал ошибочное отношение к товарищам, были ошибки и в решении вопросов по существу, но я обещаю.Президиуму, что я исправлю эти ошибки.

В защиту Хрущева выступили секретари ЦК: Брежнев, Суслов, Фурцева, Поспелов, хотя и оговаривались, что, конечно, недостатки есть, 'но мы их исправим.

По-иному выступил, единственный из всех, секретарь ЦК Шепилов. Он честно, правдиво и убедительно рассказал про недопустимую атмосферу дискредитации и проработки Президиума ЦК, созданную Хрущевым в Секретариате ЦК. В особенности Хрущев чернил Ворошилова, как “отжившего, консервативно-отсталого” деятеля. (В то же время Хрущев лицемерно оказывал Ворошилову внешне любезность и “уважение”.) Шепилов рассказал о ряде неправильных решений Секретариата за спиной Президиума ЦК.

Фактически Хрущев превратил Секретариат ЦК в орган, действующий независимо от Президиума ЦК.

Президиум заседал четыре дня. Председательствовавший Булганин по-демократически вел заседание, не ограничивал время ораторам, давая иногда повторные выступления и секретарям ЦК.

А тем временем хрущевский Секретариат ЦК организовал тайно от Президиума ЦК вызов членов ЦК в Москву, разослав через органы ГПУ (точнее сказать, КГБ, но Каганович упомянул старое название “дорогих органов”, милое ему еще с 20-х годов. — Б. С.) и органы Министерства обороны десятки самолетов, которые привезли в Москву членов ЦК. И это было сделано без какого-либо решения Президиума и даже не дожидаясь его решения по обсуждаемому вопросу. Это был настоящий фракционный акт, ловкий, но троцкистский.