Константин ЛеонтьевЛеонтьев - Избранные письма. 1854-1891

«По духу» я ничего, доволен. Троица уже давно была для меня после Оптиной наиболее приятным местом: город мал (я это люблю), кругом лес, близок тот «запах ладана» и видна та «черная ряса», без которых я уже и жить не могу и которые люблю даже и тогда, когда вижу все несовершенства людей, облеченных в эту рясу и с кадилом в руке. Но, не скрою, очень боюсь хозяйственной стороны, боюсь запутаться и войти в новые долги после четырехлетнего наслаждения платить старые! Боюсь-то боюсь, но утешаю себя и той мыслью, что, не проживши на квартире хоть полгода, на новом месте, ничего не поймешь. Может быть, опасения и напрасны. Вот хоть бы стол. Я неожиданно устроился здесь помесячно так дешево, что хоть бы в Оптиной. (…)

Главная трудность моя даже и не в деньгах пока, а в плохом здоровье и неимоверной слабости ночью дыхания.

Смотреть квартиры надо, пока могу еще выходить на воздух, а ходить и поблизости задыхаюсь, и вот вчера, чтобы осмотреть 5–6 квартир проездил 2 р<���убля> с(еребром) в карете. И сегодня будет то же. А помощника нет, со мной молодой прысковскии крестьянин, который дальше оптинской гостиницы света не видал.

Все это я говорю Вам, голубчик, зная истинно сыновнее участие, которое Вы во мне принимаете, а не в виде безусловных жалоб. Мне жаловаться — большой грех! Моя старость хоть и очень недужная и преждевременная, но очень счастливая! Вы это сами говорили. «Не по грехам нашим воздал еси нам!» (…)

Публикуется по автографу (ГЛМ).

(…)…Я здесь устроился на Лаврской гостинице до лета, недурно, летом же, с Божьей помощью, буду искать поступить в один из здешних скитов и даже, если возможно, то и рясофор себе просить (так и от. Амвросий сам благословил «потребовать»).

Поэтому я до лета же не могу назначить и для Лизаветы Павловны с Варей окончательного места жительства. Сюда на зиму брать их невозможно. Я и сам еще никак не устроился со своим одиноким хозяйством, где же мне без опытных помощников еще другой тут дом заводить!

По видимости, у меня здесь на себя одного выходит денег до сих пор много меньше, чем в Оптиной, но, повторяю, что надо всю зиму прожить одному, чтоб понять ясно свое положение.

Куда же их деть до лета? Лизавета Павловна и слышать не хочет оставаться в Козельске, а Варю муж и свекор не желали бы там оставлять. Варя ездила в Шамордино советоваться к батюшке за несколько дней до кончины его, и он посоветовал отвезти Лизавету Павловну пока к тебе, чтобы она не так скучала и волновалась. А там, позднее, что Бог даст.

Я надеюсь, что и ты не откажешься исполнить мою просьбу, вдобавок освященную предсмертным благословением великого нашего старца. Я позволил себе, не спрашивая у тебя позволения, распорядиться, чтобы в конце октября или в начале ноября ее привезли к тебе и назначаю на ее содержание 25 р(ублей) с(еребром) в месяц, которые передаст тебе Варя. И сверх того 5 р(ублей) с(еребром) тебе же в руки для каких-нибудь ее утешений или мелких и нужных покупок (сверх 30 р(ублей) с(еребром) я эти месяцы даже и на ботинки или перчатки ее давать не в силах ни рубля, а 30 р(ублей) могу каждый месяц). Ей самой разом в руки больше 1р(убля) не давай, а то она тихонько возьмет билет 3-го класса и приедет ко мне. Это ужасно!

По существу дела если говорить, то моя мечта состоит в том, чтобы вы с сестрой взяли бы ее совсем на ваше попечение до моей смерти, и чтобы она жила то у тебя, то у Маши, и чтобы только изредка ее привозил кто-нибудь ко мне для краткого свидания. А с меня, кроме денег, никакого участия не требовать.

Сам же я и на гостинице начал вести жизнь все более и более монашескую и не особенно горюю даже и об том, что Вари около меня не будет. (…)

Публикуется по автографу (ГЛМ).

Милый друг, Анатолий Александрович! Весть о кончине от. Амвросия не застала меня врасплох: я давно уже приучил мою мысль к этой утрате. Он был слишком уже слаб, чтобы можно было надеяться на продолжение его жизни. Разумеется, ни один духовник уже не может мне заменить его. Будем так доживать наш грешный век! (…)

Впервые опубликовано в кн.: Памяти К. Н. Леонтьева. СПб., 1911. С. 121–122.

(…) В жизни моей теперь крутая перемена или, вернее, несколько перемен в зависимости одна от другой. Главное то, что я, так сказать, разрушаю теперь свой домашний, семейный строй, крепко сложившийся за последние 11 лет, и в ожидании возможности поступить куда-нибудь в ограду поселяюсь пока здесь один, в некоторого рода «безмолвии». «Безмолвие» по-монашенски не значит «молчание», это значит более или менее беззаботное, беспопечительное одиночество, разумеется, с постом и молитвой. И древние отцы различали два главных рода иночества — послушание (в общине) и безмолвие (одиночество). (…)

Страхова статью [918](о Л. Толстом) прочел с негодованием, отвращением и бешенством! Какая хитрая, подлая статья; и, с другой стороны — какая рабская преданность Толстому!..

Я так был взбешен этой статьею, что хоть сейчас возражать, и возражать грубо, беспощадно и т. д.

Но, разумеется, писать не стал. Я никогда полемикой с отдельными лицами не занимался, а теперь и тем более мне не до нее, когда я только и думаю о том, как бы поскорее расплатиться с некоторыми (старыми) долгами [919]и вовсе перестать писать. (…)

Рядом с полнейшим согласием у нас с Вами есть непостижимые недоразумения… Так, например, для Вас лица Достоевского просты и естественны. А для меня они почти все отвратительно изломаны. А вот именно Вронский-то для меня прост и естествен, всех изломаннее в «Анне Карениной» это Левин. Одно это «искание» меня бесит… «Искатели» должны быть редки и велики умом. И тогда они стоят внимания. Так и было в старину, а теперь этих вредных искателей, как собак, и кроме ненужных страданий и вреда от этого ничего не выходит. Что касается (Вы пишете) иностранного принца, в котором Вронский увидал в увеличенном виде свои же черты и сказал: «Неужто и я такая глупая говядина!»— то это со стороны Толстого гениальный взмах кисти, но со стороны Вронского просто ошибка, от тяжелого собственного настроения. И принц, и он сам — здоровые, крепкие, светские люди — и прекрасно. А что мы, кабинетные или вообще «штатские» люди, не таковы, нам же хуже. Кстати, скажите: который из двух героев романа «Анна Каренина» в случае религиозного переворота стал бы — просто православным, ездил бы к от. Амвросию или даже стал бы примерным монахом? Конечно, Вронский, а не несносный этот Левин (такой же противный лично, как сам Лев Николаевич).

Постарайтесь приехать…

Умру — тогда скажете: «Ах, зачем я его не послушал и к нему не съездил!»