Константин ЛеонтьевЛеонтьев - Избранные письма. 1854-1891

Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

(…) Писать ли Вам о себе? Право не знаю. Разве очень мало. По внешности все то же: Иверская [272], Катков, Лоскутная [273], Неклюдовы, «Одиссей» и т. д. Но все лучше и лучше. Иногда я очень этого боюсь, и, несмотря на то, что с точки зрения практической лучше всего бы в декабре или январе ехать на Восток (Катков почти согласен дать мне рублей тысячу вперед на эту поездку с целью писать о болгарах), несмотря на этот шанс и на прекрасное (сравнительно с прежним) состояние здоровья, мне по мере приближения декабря все приходит более и более в голову надеть опять хоть небольшой, но добровольный терновый венец поста, от которого болит спина моя нестерпимо, тесной кельи, принудительной и сухой молитвы, словом, хочется поехать снова до лета в Оптину Пустынь («Ччерт! Помешательство! Жалость какая, пропадает этот чччерт Леонтьев!»). Дай Бог, чтобы это чувство у меня укрепилось, хотя и очень будет в сердце жаль такого единственного случая поправить вообще дела мои этой поездкой на Дунай.

Больно будет, но что же и за расплата без добровольной боли. Не от горя, а от радости надо удалиться в монастырь.

А может быть, и в Болгарию поеду. Все в руце Божией, а мне все равно, было бы здоровье (…).

Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

(…) Я все стою на том, что не все сохраняющие долго места свои равно добросовестны; и так как обучение французскому языку русских девочек из разночинцев есть вещь вовсе в патриотическом смысле не полезная и даже презренная, то с лихой собаки (т. е. с О. Ф. [274]) хоть шерсти клок! Если можно без вреда для твоих выгод, надувай всех, дружок, не на живот, а на смерть! Не утомляйся! (…)

Наши в Турции продолжают свершать подвиги. Делают в самом деле удивительные дела. Этот ночной штурм Карса [275] — такой сильной крепости, которую в 55-м году так долго осаждал такой храбрый генерал, как Муравьев [276]… И взятие редута около Плевны солдатами Гурко [277](прочти корреспонденцию князя Шаховского [278]в № 283, особое прибавление ноября 15). Это удивительно! Сколько ума у солдат, кроме храбрости! И что же, если все это приведет только к большему распространению европеизма и хамства?..

Впрочем, и мы сами (т. е. прежде всего я) хамы стали. По железным дорогам то и дело лечу, в электрической звонок без умолка звоню, цилиндр есть, пульверизатор есть, чуть-чуть было воздушной подушки не купил. Опомнился! Хоть только православного исповедания, а не деист либеральный. Вот и все. (…)

Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

(…) Теперь о чем же?

Положим, хоть о Фефеле Федоровне Кошелевой [279]. И мое дело с ней нейдет что-то; обещала дать знать, ничего не пишет. Чтобы больше не томить тебя законным любопытством, скажу, что дело это не что иное, как чтения публичные или беседы об Афонской горе в связи с Восточным вопросом в пользу Красного Креста (1/2) и 1/8 — в пользу черногорцев. Фефела предлагала мне делать это в пользу воспитания болгарских сирот. Но я извинился и сказал, что другое дело раненый мужик, другое дело варвар черногорец — для них я готов, а уж на европеизацию юго-славянских девиц не дам ни гроша! Она очень вежливо, робко и глупо улыбнулась. Она ничего не понимает. И, верно, Аксаков вооружил меня против нее. Ничего, и на нашей улице с помощью Божией будет праздник, а если Господь захочет, то я и до Аксакова тогда доберусь! Бюффон [280]сказал: «Le genie c’est la patience!» [281]Оно хоть и неправда, но я люблю это изречение вспоминать (ах, обмануть того нетрудно, кто сам…) (…)

Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

Не дождусь я тебя, Марья Владимировна, очень хочу тебя видеть. Оптинские старцы и знать меня не хотят, не пишут, на жгучие вопросы не отвечают. Здесь меня теперь многие любят, я это вижу, но никто моих духовных чувств не понимает… С тобой бы отвести душу!.. Нет! Душе моей через меру довольно двух удачных месяцев в Москве! Чем удачнее и покойнее, тем глубже тоска по монастырской сухости, по монастырской скуке… Хочу опять их отвратительной пищи, принудительных молитв, жесткой постели, безмолвия в окне… Скуки! Скуки! Но чистоты и всего этого искусственного строя, которого действие, однако, так глубоко… Хочу даже боли в спине от телесных неудобств, если это неизбежно. (…)

Если ты спросишь, что я думаю дальше делать? Не знаю. Что выйдет само собою. Оптинские старцы меня не поддерживают, забывают. Ты счастливее меня в духовном отношении, ты чище, у тебя есть скучное принудительное послушание, а я почти в роскоши и предан на растерзание демонов блуда, честолюбия, празднословия и объедения!.. Господи! Господи!

Вообрази себе, какое у нас Православие. Недавно было совещание у Неклюдовых о том, чтобы переменить законоучителя Верочке [282]. Она учится не одна у него, а по складчине с двумя другими девицами. Мать этих девиц пришла в негодование, услыхав, что священник говорит барышням: «Креститься поутру необходимо, ибо само знамение креста уже изгоняет бесов». Я не вытерпел и начал с этой дамой спорить; мад(ам) Неклюдова [283](которая всех больше понимает), не особенно разделяя мнение идеальной дамы (которая находила такое объяснение мужицким, детским и т. д.), сказала, однако, что вообще этот священник прост и что нужно поискать человека потоньше, советовалась со мною. Я вспомнил, что сама Неклюдова недавно перед этим говорила прекрасно о том, что ей женатое духовенство кажется вещью все-таки не совсем благопристойной и что ее идеал это худой иеромонах (а что он там делает — я, мол, знать не хочу!). Я предложил: «Не хотите ли, я поищу ученого, старого и худого монаха?». Она — ничего, но он, старик, воскликнул: «Избави Боже! Монаха! Нет! Нет!»

А другая дама: «Non, non, les moines sont trop mystiques!» [284]Да что же за вера без мистицизма — т. е. без чудес, без символов, без веры во все эти символы (т. е. в крест, даже в машинальный, например)? Заметь, что Неклюдов вообще-то монахов любит объективно: и в политике был за власть патриарха и против своеволия болгар [285]. А когда дошло до дочери, так и перепугался.

Не сказать ли, Маша, еще раз: «О, Господи! Господи!» (…)

Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

(…) Завтра мне предстоит все утро посвятить принудительной корреспонденции: К…й, Ф-в, Д-й, Соррос-в [286] и даже Людмиле. Мне и некогда, и не хочется вовсе писать ей. И нечего сказать, кроме дела и слов милосердия. Увы! Как времена переходят, и как скоро помог мне Господь избавиться от теплого, но вредного чувства. Холодный грех не так страшен, противу него легче бороться. Итак, завтра дело. А сегодня вечером я хочу доставить себе удовольствие поговорить с тобою. О чем сказать. Сказать так много… (…)