Константин ЛеонтьевЛеонтьев - Избранные письма. 1854-1891

2) Филиппову недавно писал. Напишу еще. А ты не зевай сам (по обычаю) и напиши скорее Бабушкину [425]; он, может быть, скорее Филиппова достигнет цели у Усова [426]. Ближе. А еще лучше догадаться бы съездить к нему.

3) Писем тебе не пишу, потому что «соловья баснями не кормят». Что писать, когда денег до сих пор не могу послать за тебя начальнику станции? Меня самого рвут на куски.

В заключение посоветую побольше молиться Богу и поменьше думать о своем личном достоинстве. Не только твое, но даже и мое достоинство никому, поверь, не нужно. Я убедился в этом. (…)

К. Леонтьев.

Публикуется по автографу (ГЛМ).

Христос воскресе, Николай Яковлевич, я получил Ваше письмо. Само собой разумеется, оно меня глубоко тронуло. Оно и не могло не тронуть. Вы сами это понимаете.

Впрочем, я ни минуты не сомневался в искренности Ваших ко мне чувств. Я знал об них из писем Ваших к Маше и даже от посторонних людей, например от Аверкиева. Он с жаром говорил об Ваших ко мне чувствах. Я верю, что Вы «добром» помянете те дни, которые Вы проводили у нас, в нашем милом Кудинове, и я сам об них часто с большим удовольствием вспоминаю, несмотря на наши постоянные столкновения. Я готов даже видеться с Вами и побывать у Вас в Петербурге, но только, умоляю Вас, оставьте меня в покое без замечаний, без личностей, без разных ядовитых намеков; мое нравственное состояние со времени нашей последней размолвки ужасно изменилось. Я совершенно подавлен, и подавлен постоянно [нрзб.] Так что мне теперь всякая неделикатность или что-нибудь в этом роде представляется непростительным противу меня жестокосердием. Лежачего не бьют. (…)

Публикуется по автографу (ГЛМ).

(…) Вы жалуетесь, что я долго не пишу. Вы недостаточно ясно себе представляете мой московский образ жизни.

Я с пером в руке, во-первых [нрзб.], с 10 часов утра до 2-х или 3-х пополудни; во-вторых (кроме воскресенья и четверга), срочно и обязательно (для выхода газеты) от восьми или девяти часов вечера до 10 или 11. Почти каждый день, кроме того, — после обеда чтение по службе. Прибавьте — что я при этом должен сдать к 15 ИЮЛЯ начало повести Каткову, иначе нам будет очень плохо.

Прибавьте еще, что я-плачу в Калужский банк около 700 рубл(ей) в год (это я теперь расплачиваюсь за свою

шестилетнюю свободу) и беспрестанно должен об этом переписываться и помнить. Еще прибавьте — домашнее хозяйство, стол и мелочные расходы, потому что у меня в доме нет ни помощника, ни помощницы надежных. Жена — 40-летний ребенок, ходит по бульвару в сарафане с куклой или котенком. Надо и об ней подумать, «обдумать» ее. Еще прибавьте, что и кудиновские дела меня миновать не могут. Все на мне теперь одном. Прошу Вас, подумайте об этом и тогда судите, каково мне писать письмо. Вы знаете, каковы мои чувства уважения, любви и благодарности к Людмиле Раевской; я не могу ни одну женщину так уважать. Она помирила меня, так сказать, с женщинами (которых достоинство литературою вообще преувеличено, по моему мнению). И ей я очень подолгу не пишу. Невозможно. Сильнее этого примера я не мог найти.

Вообще я мою теперешнюю жизнь или какую-то мелкую «страду» понимаю так: я не сумел стать монахом. Господь дал мне монашество в миру, и я нахожу в этом особого рода, очень немногим понятную, отраду.

Бог даст — Вы будете из числа этих немногих. Ну, прощайте и не требуйте от меня того, что свыше сил моих телесных! Я ценю, очень ценю Вашу дружбу, этому верьте и сами не забывайте меня. Читать письма легче, чем писать.

Ваш К, Леонтьев,

Публикуется по автографу (ГЛМ).

Сейчас только вставши, я получил твою телеграмму. Отвечать депешей не могу, потому что вчера во время сильного дождя не мог даже на службе быть — на извозчика нет; а сестра твоя заложила платье для нашего пропитания в течение нескольких дней. Мое положение при здешних условиях жизни не многим лучше твоего; оно стало до того уже невозможно (в денежном отношении), что со следующего месяца я все решился переделать: Лизавету Павловну отдаю на хлебы к Дарье Дмитриевне Высоцкой, а сам на небольшой квартире остаюсь с одним Николаем. (…)

Публикуется по автографу (ГЛМ).

Володя, 8-го декабря срок нашему с тобой векселю в Малютинском банке. Посылаю тебе готовый бланк, только подпиши его, он на обороте уже учтен мною — и тотчас же, Христа ради, верни его мне; я уже отсюда пошлю в Калугу сам при письме к нужным людям. Зная твою бессовестную небрежность в исполнении моих поручений и все твои промедления и ничем серьезным не объяснимые — «извините, не успел, извините, не могу!», посылаю тебе вексель хотя и задолго до срока, но все-таки со страхом и трепетом, и чтобы избавить тебя от мучений лени твоей, посылаю даже готовый бланк и надписанный на мое имя конверт. И четыре марки, только придется что-то приплатить, может быть, за то, что письмо непременно должно быть заказным.

Пощади ради Бога — неужели невозможно сейчас же заклеить конверт, только заклеить и отдать на почту? Ведь когда самому пришло к гузну узлом, так и телеграммы и письма градом посыпались сюда. Не надо свое добродушие простирать до малодушия и приятную поэзию русской небрежности до общечеловеческой подлости.

Вот ты недоволен был мною за те 60 рублей серебром, но ведь у меня не было в то время чем за квартиру заплатить, а твоя сестра достала деньги, а что такое твоя сестра, когда она гневается, ты, кажется, знаешь. И я, пригласивши ее в Москву для необходимых хозяйственных распоряжений, дал себе слово не раздражать ее по мере сил, ибо она и без того покою мне душевного в течение 4-х месяцев не давала, и яд из нее изливался уже не сгоряча на этот раз, а холодно и непрерывно. Я был не согласен с ней и хотел бы тебе доверить деньги, и она сказала, отдавая мне их: «делай, как знаешь». Но я не счел себя вправе идти против ее бабьих взглядов на твое дело (я его вовсе нестрого сужу), да и на спокойствие тоже имею право…

Я тебе повторяю: ее обращение со мной стало просто невозможным!

В заключение скажу тебе, что некто Павел Михайлович Свешников, инспектор железных дорог, очень усердствует для тебя хорошее место… и надеется. Он у меня два раза для этого был. Хоть в награду за это заклей конверт и пошли заказным. Письма теперь не пиши, задержишь вексель, а если хочешь, после напиши.

Наташу [427]целую.

Любящий, хоть и ругатель, К. Леонтьев.

Публикуется по автографу (ГЛМ).

(…) У Каткова и тени нет смелости в идеях, ни искры творческого гения, — он смел только в деле государственной практики и больше ничего. (…)