Константин ЛеонтьевЛеонтьев - Избранные письма. 1854-1891

Что касается до моря, природы и т. п., то я убежден, что после Гете, Victor Hugo [532], Пушкина, Фета, Майкова [533], Лермонтова, Жуковского и т. д. едва ли и можно в течение 50-ти лет, по крайней мере, что-нибудь сказать хорошее… Не могу и вообразить! Ведь я в этом отношении не только у Вас, но ни у кого не нахожу теперь ничего замечательного, например у Голенищева-Кутузова [534]… Не нахожу, не впечатлеваюсь! А впечатлеваться я еще могу чем-то иным у новых люден и иным у прежних поэтов. Надо искать. Частью жизнь наведет, частью сам, наконец, найдешь. Ведь я только к сорока годам нашел свой путь — и в греческих повестях, и в социологии, — политике и т. д. Для лирики конечно, так долго ждать нельзя — она остынет; но что делать, я Вас обманывать не хочу: физиогномии, характера личного в Ваших стихах (кроме посвящений) нет еще. (…) Вздох-то вздоху тоже рознь. Иной вздох у Фета: «И заря! Заря!»… Или у Пушкина: «Напрасно я стремлюсь к сионским высотам, грех тяжкий гонится за мною по пятам»… Или у Кольцова. «Прости ж мне, Спаситель» [535]… и т. д.

Религия, общественная жизнь, культ сильных личностей, пожалуй (ну, хоть Бисмарка, Скобелева)… Отпор демократическому прогрессу… Вот богатое поприще. Будьте резкой антитезой Некрасову [536], Плещееву [537], Минскому [538] — и будет физиогномия. «Голенищевы» эти нынешние все — все-таки сороковые годы, не более!.. (…)

В «Гражданине» я начал новую статью «Два графа: Алексей Вронский и Лев Толстой». Конечно, преимущество — Вронскому. (…)

Льву Толстому в статьях моих достается, да и всем почти литераторам нашим, но ему как проповеднику и человеку, а не как творцу. Мне любопытно, как Вы познакомились с ним. Не Вы ли это «поднимали» Иверскую? Кристи рассказывает, что он (Лев Николаевич) пришел к Владимиру Сергеевичу Соловьеву и с негодованием и изумлением говорил: «один студент, кандидат, поднимает Иверскую» И начал говорить Соловьеву такую старую детскую речь, что Соловьев хотел было ответить ему: «да и я в 14 лет думал так, как Вы теперь!» Но воздержался, чтобы не вышло ссоры. А они только что помирились.

По-моему, Лев Николаевич с этой стороны просто глуп стал. Он вовсе ведь и нехорошо говорит. Такие вещи бывают: например, Фридрих II [539]не понимал, что в Гёте хорошего, Наполеон не верил в возможность пароходства и т. п.

Вашу статью о г. Короленко [540]читал в «Русском деле» [541].

Очень был рад встретить Ваше имя; это полезно. Но восхищаться всеми этими «Тойонами» и «Макарами» [542] никак не могу. Вы, кажется, слишком снисходительны. А впрочем, я всего Короленко не читал и, может быть, ошибаюсь… Только едва ли. Кажется, у него даже убивец (не убийца, а непременно «убивец») описывался? Ох, не то это, не то… Коротко сказать, я в новых повестях желал бы видеть тот самый прозрачный и благодарный романтизм, который был в стихах 30-х и 40-х годов, а в стихах новых, напротив, — силу, мистику, реакционный гнев, политический героизм русского духа и т. п. И то, и другое было бы действительно ново теперь, и ново и резонно. А у нас еще до сих пор в стихах — или нежный романтизм, или вялый нигилизм, а в повестях — «убивец», «Макар! Куда те прет?» и т. п.

Рекомендую Вам убедительно достать и прочесть внимательно «Теократию» Влад. Соловьева [543], изданную в Загребе и запрещенную, к сожалению, у нас. Пойдите прямо к нему и попросите. Он очень охотно даст. (…)

Впервые опубликовано в журнале: «Богословский вестник». 1914. Апрель. С. 778–783.

А что Вы скажете о моей проницательности, Афанасий Афанасьевич, если я Вам побожусь, что, прочитавши в «Московских ведомостях» заметку Сельского жителя [544], сейчас же сказал себе: «Это Фет! Во-первых, эти нападки на историческое во имя немедленной практической пользы, а во-вторых, этот пример собаки, которая счесть трех бекасов не умеет, хотя по-своему и умна. Это фетовский genre [545]сравнения…» Подумал и угадал. — Горжусь и хвастаюсь, но вместе с тем жалею, что Вы своим этим уподоблением ставите меня (вообразите!) в неловкое положение… Я хотел было возражать (при случае) этому «Сельскому жителю», а теперь благодаря этому смелому и остроумному Вашему примеру боюсь быть противу Вас невежливым. Я было хотел, похваливши предварительно автора за его остроумие, возразить, что есть различные «кабинетные» измышления. Есть, например, такие глубокие и светлые, что рано или поздно им придется перейти в сознательную, рациональную практику. Думаю, впрочем, что и Ваша милая и умная собачка отчасти права, что эмпирически хватает только тех бекасов, которых видит или чует обонянием; но прав и охотник, который смотрел выше и рационально считал бекасов.

Кабинетные измышления бывают, я думаю, двух родов: одни имеют непосредственную практическую частную цель, другие — нечто общее и отдаленное, которое, однако, находит себе применение и в частностях.

Я согласен, что в первом случае — кабинетное хуже простого эмпирического. Но во втором — едва ли… Такова, например, моя гипотеза о разрушительном смешении и об слишком ускоренном движении жизни, собственности и т. д. Динамика социальная чересчур в наше время взяла верх над социальной статикой. Собственность, например, надо прикрепить законом с двух концов: со стороны самой крупной и со стороны самой мелкой. Со стороны дворянства и со стороны крестьянства; со стороны привилегированного землевладения и со стороны снова податного земледелия. И то и другое будет отпором подвижному капитализму, одинаково враждебному и дворянству, и рабочим. Секите, наказывайте, управляйте даже и жестоко (если это необходимо для государства и если теперь справитесь), но исторической этой общины не трогайте, избавьте нас от западной слишком простой и подвижной и вследствие этого неизбежно революционной антитезы — вольного, неприкрепленного капитала (хотя бы и недвижимого, но вполне свободно отчуждаемого) и вольного же батрачества…

Я бы, исходя из моей гипотезы о необходимости сложного и более или менее утвержденного легальными стеснениями расчленения общества, желал бы для России такого рода устройства:

1) Две схемы: богатое дворянское имение и с другого конца — богатая, сытая община неотчуждаемых участков. Между этими краеугольными скалами, во многих отношениях привилегированными, дать больше воли и меньше привилегий — собственности купцов и разночинцев (и тех дворян, которых охранительные реакционные реформы застали не в дворянском положении, вроде моего: столбовой без земли). В среде же дворянства, оставшегося внутри черты новых привилегий, опять устроить некоторую тройственность — меньше отчуждаемости и больше привилегий (земских, судебных, полицейских и т. д.) для самой крупной собственности; гораздо меньше привилегий и строжайшая неотчуждаемость минимума (напр(имер) 100 десятин)). Больше свободы и среднего преимущества для всех дворянских земель, помещающихся между 1000 или 2000 десятин (например) и 150 десятин. (Я думаю, впрочем, что минимум у меня хорош, а максимум низок; не решаю, сознаю себя в этой частности Вашей некомпетентной собакой.)