Борис Дубин - Интеллигенция. Заметки о литературно-политических иллюзиях

Для человека с чувством исторического времени, того, кто помнит о «началах и концах», поколение существует только тогда, когда оно реализовалось, воплотилось в письменной культуре; те же, кто по тем или иным причинам этого не совершил, не стали поколением и до сих пор остаются молодыми, несостоявшимися. Потому сегодня иные сорока-пятидесятилетние авторы доныне называемы или называют себя молодыми, ведь они только «входят» в литературу, в культуру.

Но тогда и сама возможность включать и выключать культурное время является важным социальным ресурсом групп, располагающих властью. Манипулируя часами культуры, они выступают в роли ее распорядителей или владельцев и, формируя ее состав, решая, «кому быть живым и хвалимым», на правах монополистов осуществляют контроль, доминирование над всей, например, нынешней ситуацией (по крайней мере, применительно к большинству). Иначе говоря, ведомство, у которого есть возможность печатать или не печатать, определяет состояние и образ литературы, хотя само оно культуры и не производит. Оно не печет хлеба, зато нарезает паек времени, паек культуры.

Соответственно, для того или иного поколения его современность определяется его своевременностью – совпадением начала его продуктивности с началом публикования, со временем предоставления в печатном виде своей умственной и душевной работы всем другим группам и поколениям. Тогда тираж – это масштаб представленности данного поколения на карте культуры, мера авторитета этой группы в сравнении с другими. Значит, сегодняшняя ситуация, которую и мы будем условно считать новой, состоит в том, что время как бы деформировалось, «спрессовалось» или «сплющилось». Для одних новизна – это сокращение разрыва между письмом и печатаньем. Для других она выразилась в геологической подвижке или смещении временны́х пластов, поскольку к моменту современного печатания разом подошло полтора-два поколения, не говоря уже о тех, кого допечатывают всякий раз (и опять предлагают допечатывать) еще с 1910–1930-х годов. Получается, что люди, вошедшие в культуру в начале века, снова стартуют сейчас вместе с начинающими.

В принципе, подобные ситуации уже возникали. Некоторые историки полагают, что неравномерный, прерывистый характер движения вообще характерен для развития культуры и искусства в России. Похожим образом положение складывалось, скажем, и в 1910-е годы, и четверть века назад, в 1960-е. Видимо, вообще каждый период форсированного развития будет характеризоваться вхождением в культуру нескольких поколений разом одновременно с ликвидацией – или, по крайней мере, обещанием ликвидации – предыдущих задолженностей. Если жесткость нормы поддерживать с тем же упорством, грядущим поколениям всегда останется, что публиковать. Каждое отсроченное, запоздалое поколение тащит за собой и свое прошлое, и укороченное, если не утраченное будущее. Те, кто сейчас входит как «новые», влекут за собой и своих «старых» – современников и учителей. В результате и возникает та поражающая и грустная чересполосица, когда двадцатилетние входят одновременно с сорокалетними, плюс предки двадцатилетних, плюс предки сорокалетних: вчерашнюю новинку обнародуют вместе с наследием полувековой давности. Все это «новые», и все они в одном возрасте культуры. Так чье же это новое, у кого оно какое?

Бессмысленно ставить, по крайней мере, с такой прямотой и однозначностью вопросы об обновлении применительно, например, к той не только литературной, но и шире – культурной – группе, для которой, в принципе, все всегда было. Она, скажем, прочла своего П. Чаадаева раньше, чем он был наконец выпущен год назад, – тогда, когда доросла до этого в силу владения определенными культурными ценностями и навыками, и знает не одного отдельного, вдруг выпяченного Чаадаева, но и публиковавшего его М. Гершензона, и все поколение, для которого Чаадаев стал нужен в связи со своими проблемами, помнит, и что было между ними и после них. Эта группа, для которой столь ожидаемые нынешние публикации не будут новинкой, в культурном смысле очень важна, причем важна и для деятельности всех остальных групп. Как ее обозначить? Элита? Скажем, держатели традиций литературной культуры, но не отдельных ее эталонов, а самого ее многообразия. Это прежде всего исследователи и знатоки, хранители, к примеру, мандельштамовских или ахматовских, да и других первоизданий. Для них ценность книги определяется не тиражом, не ее редкостью или массовостью, а самим текстом. Им нет необходимости ждать, когда «Книга» или «Советская музыка» издадут, например, сборник В. Высоцкого, как не ждали они, пока «Советский писатель» издаст Б. Окуджаву или М. Жванецкого, потому что они сами печатали и перепечатывали эти тексты на протяжении уже многих лет, переписывали песни на магнитофонную ленту (при тесноте коммуникаций в этой группе для сохранения и передачи текста достаточно и нескольких экземпляров). Важно, что ими в этом никто не руководил. Они – эксперты и сами производят литературу, дают ей первую оценку и интерпретацию. Для них ничего не изменилось, поскольку они и есть фокус, острие движения культурного времени; оно по ним меряется.

Уточним: те, кто сейчас широко публикует Н. Гумилева и В. Набокова, В. Ходасевича и Г. Иванова, сами в большинстве своем не принадлежат к этой группе. Для них – тех, кем подписаны врезки к нынешним публикациям в газетах и массовых журналах, – ситуация опять новая. Они вводят тексты в широкий оборот, меняют их публику, предоставляют литературу читателю, который ранее не был к ней подключен. Назовем их второй группой, группой последующих. Видимо, они не хранители культуры, а ее передатчики. Если функциональное значение первой группы в том, что она творит и передает литературу, создает и сам культурный факт и его первую интер-претацию, то вторая группа узаконивает и комплектует образцовый состав культуры, начиная длительный и многоступенчатый процесс передачи образцов (поэтому она и ждет признания не от первой группы, а от следующих за собой). Более того, они узаконивают себя через эту сортировку литературы, помечаемой в одном случае как маловажная, в другом – как достойная самого широкого внимания в качестве высших достижений. Характерно, что ни один из публикуемых ныне поэтов не вводится как «новый», спорный. Впрочем, они как будто и не «старые» (тогда они были бы по-прежнему проблематичными и потому непризнаваемыми именами). Квалификация их как «старых» повлекла бы за собой вопросы, кем и почему они не были признаны, фиксировалась бы не просто безопасная дистанция, но разрыв времен, нужен был бы комментарий, а он требует продумывания и переживания не только настоящего, но и прошлого, их этической оценки, анализа собственной позиции. Нет, они входят именно как «наследие», пускай с некоторыми оговорками, но все-таки в статусе «лучших» образцов. И эта специально приглушающая пометка очень важна как для восприятия вводимых авторов этим новым читателем, так и для характеристики группы преемников наследия. Как писал В. Шкловский, литературу надо социально разгрузить, чтобы сделать классикой.