Нурали Латыпов - Самые интересные люди, казусы и факты всемирной истори

Чисто военные причины такого изменения очевидны. Более сорока лет ожидалось: главным нашим противником будут Соединённые Государства Америки, а главным оружием в предстоящей войне – ядерное. В таких условиях главная гарантия мира – возможность полного взаимного уничтожения. И приходится выпячивать оборону как символ этого уничтожения.

Но была и психологическая причина, по которой народ так легко воспринял идею пассивной обороны как главного средства победы.

В тысяча девятьсот сорок первом поэт Алексей Сурков и композитор Борис Мокроусов написали марш защитников Москвы с припевом:

Это было логично. Враг подошёл к столице буквально на пушечный выстрел. Её захват означал паралич управления, связи, железных дорог всей страны, выводил из строя многие ключевые звенья оборонной промышленности… Независимо от манёвра войск вокруг города надо было не допустить врага непосредственно в Москву. Здесь жёсткая оборона была необходима.

В ночь на шестое декабря наши войска перешли в общее контрнаступление. Враг был – в соответствии с припевом песни – не только остановлен, но и отброшен. Возникли новые задачи. Но не было времени писать – а тем более разучивать – новую песню. Сурков изменил последнюю строку припева. Вместо «остановим, отбросим» стали петь «разгромим, уничтожим врага».

Так в массовое сознание впервые проникла мысль: противника можно истребить одной обороной, без наступления.

Одной песней дело не ограничилось. На удобрённую ею почву легло множество ядовитых семян. Скажем, неумелая пропаганда только оборонительной стороны сталинградского и курского сражений. Или обычное во все времена послевоенное стремление политического руководства лишить войска инициативы, чтобы избежать угрозы их вмешательства во внутренние дела.

Но отправной точкой общего заблуждения стало стремление пропагандистов быстро и без усилий решить свою задачу – а не задачу всей страны.

Голодомор тысяча девятьсот тридцать третьего года – несмотря на бесчисленные пропагандистские легенды – трагическое стечение множества обстоятельств, почти не зависевших от воли центральной власти.

В ту пору в мире бушевала Великая Депрессия, обвалившая прежде всего цены сырья и продовольствия – основных наших тогдашних экспортных товаров. Кредиты же под контракты, заключённые в начале первой пятилетки – с тысяча девятьсот двадцать седьмого, – пора было возвращать. Пришлось наращивать экспорт. Между тем крестьяне, втянутые в колхозы, не знали, как работать в новых условиях: сваливали задания друг на друга, резали подлежащий обобществлению тягловый скот в надежде откуда-то получить новый… А когда на прочие несчастья наложился очередной неурожай, обвал по всей хлебородной Руси – от Украины до Северного Казахстана – стал неизбежен.

Кое-где обвалу противостояли активно. Скажем, в Поволжье ещё в тысяча девятьсот двадцать первом испытали все мыслимые тяготы, связанные с неравенством положения крестьян в одном селе при экстремальных обстоятельствах: от укрывательства продовольствия до забоя скота. Не зря до сих пор издания и сайты, рекламирующие украинский голодомор, иллюстрируют фотографиями и кинохроникой нансеновской миссии по спасению голодающего Поволжья от полного вымирания. С тех пор местная власть знала, как управлять селом в экстремальных условиях, и не допустила столь же массовой гибели.

Украинские руководители из-за нехватки такого опыта упустили дело. И, опасаясь наказания за нераспорядительность, пытались скрыть несчастье от Москвы: в частности, запрещали крестьянам уезжать. Зато пытались убедить столицу: крестьяне скрывают уже убранное зерно. Отсюда экзотические меры вроде чёрной доски – вывоза из государственных магазинов на селе всех товаров, обычно продаваемых в обмен на зерно – от текстиля до растительного масла: мол, захотят крестьяне одеваться – сами заначку выгребут.

Когда сквозь информационную блокаду сведения добрались до центра, голод уже унёс сотни тысяч жизней. Не помогли даже экстренные меры. Так, все корабли с зерном, ещё не дошедшие до портов назначения, по радиоприказу срочно вернулись в Одессу – и весь их груз пошёл на спасение тех крестьян Украины, кого ещё можно было удержать на этом свете.

Хуже всего голод был в мелких городках, ещё не включённых в создаваемую коммунистами систему централизованного снабжения. На селе можно прокормиться, даже если зерно выгребали подчистую: «не то беда, когда на столе лебеда, а горше нет беды, когда не стало и лебеды». А вот горожане, лишённые возможности купить хоть что-то у крестьян, подножного корма не имели.

В городе сопротивление насильственной украинизации было упорнее, чем на селе. Хотя бы потому, что литературную норму украинского языка сочиняли на основе южнорусских сельских диалектов, так что крестьянам почти не приходилось менять привычную речь. По официальной статистике в городском населении Украины доля русских была куда выше, чем в сельском. И прицельный удар по малым городам при желании можно объявить геноцидом – только не украинского, а русского народа. Хотя в нынешнюю официальную концепцию республиканских властей этот факт не вписывается.

Почти все руководители, по чьей вине общий неурожай отозвался на Украине острее, нежели в остальной России, через несколько лет репрессированы – и ныне числятся невинными жертвами коммунистического террора. Разве что Каганович да Хрущёв, вовремя поменявшие республиканские должности на союзные, да декоративный Петровский умерли своей смертью.

Союзная власть прекратила принудительное изъятие на селе. Зато резко нарастила экспорт иных видов сырья, хотя их цена после низшей точки депрессии восстанавливалась медленнее, чем зерна. Вдобавок на советское сырьё претендовали былые владельцы месторождений, эмигрировавшие после революции. Пришлось прокладывать нетрадиционные каналы продаж. Так, продажа эрмитажных сокровищ – акция не столько коммерческая, сколько политическая. Галуст Гюльбенкян за доставшиеся ему несколько шедевров годами продавал бакинскую нефть под видом принадлежащей ему иракской. Эндрю Меллон своей властью министра финансов снял со многих советских товаров эмбарго на рынке Соединённых Государств Америки.

Народ на Украине спасли. Но легенду о голодоморе до сих пор рекламируют – прежде всего галичане. Наша трагедия их не коснулась: Галичина до сентября тысяча девятьсот тридцать девятого принадлежала Польше. Но там был свой голодомор – пострашнее украинского. Из-за падения зернового рынка в начале Великой Депрессии крестьянам стало нечем платить налоги и погашать кредиты. За неуплату изымались дома, инвентарь, земля. Крестьяне оказались на улице без средств к существованию. Богатейшие страны смогли прокормить изрядную часть безработных то благотворительностью, то инфраструктурными проектами за казённый счёт. Польша же, полунищая даже в дни экономического бума, предшествовавшего депрессии, не могла обеспечить сносную жизнь хотя бы польским крестьянам, не говоря уж о галицких. Смертность в Галичине – в пересчёте на душу населения – оказалась куда выше, чем на Украине. В массовом сознании галичан оба голодомора слились.