Елена Иваницкая - Один на один с государственной ложью. Становление общественно-политических убеждений позднесоветских поколений в условиях государственной идеологии

В 1952 году, когда появился первый вариант повести, вождь вовсе не обещал, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме . Писательница очень аккуратно справилась с вопросом: вожатая Вера «не успела» ответить, а идейный пионер Лева мигом объяснил, как обстоят дела. Мы не знаем, что сказала бы Вера, а мое экспертное заключение состоит в том, что задавать такой правильный вопрос было можно, а внятно отвечать на него – нельзя. Надо было радоваться рытью котлована.

Через десять лет, когда подоспело четвертое издание повести, новый вождь и новая программа партии провозгласили наступление коммунизма при жизни нынешнего поколения. Но фрагмент текста остался прежним – вот что значит удачно вывернуться из затруднения. Теперь можно было думать, что Вера ответила бы «да, конечно, партия обещала!», но идейный Лева все равно прав: у нас «начало коммунизма».

Коммунизм тоже относился к сакральной сфере, но был не настолько опасен и страшен для семьи, как зловещая родня – «отец» и «дедушка» . Мечтаний о коммунизме в живом детском общении не было и быть не могло: это зона ритуально-пионерской официальности. Для произнесения сакрального слова требовался специальный хронотоп. Эмден и здесь очень аккуратно вышла из затруднения: пионеры не сами по себе размечтались о коммунизме, а в присутствии вожатой, то есть необходимые условия соблюдены. Повесть свидетельствует и о том, что допустимым хронотопом для упоминания о коммунизме был разговор ребенка с родителями. Вождей или действующих генеральных секретарей «нормальные» родители не обсуждали с детьми никогда: это была «патологическая», открыто оппозиционная практика. Ленин и партия строжайше подпадали под избирательный запрет . А упоминание коммунизма «нормальными» родителями не исключалось, хотя и было редким.

Моя мама, Надежда Васильевна Текучева, рассказала, как экзаменатор задал ей вопрос: будет ли при коммунизме несчастная любовь? Мама ответила: нет! И доказала, успешно соединив обрывки Маркса с обрывками агитпропа. Коммунизм начинает подлинную историю человечества, а все прежнее было лишь предысторией . При коммунизме у людей будет высшая сознательность, они оставят в предыстории такие пережитки прошлого , как несчастная любовь. А пока пережитки остаются, это еще не «полный коммунизм». И экзаменатор вывел в зачетке «отлично».

Совершенно загадочная история. Разумеется, мы с мамой говорили не о коммунизме, а об экзаменах – коммунизм всплыл «к слову». Выслушав, я ни о чем не спросила. Не знаю, правда ли мама так думала (в это невозможно поверить) или она продемонстрировала мне, как надо отвечать на опасные вопросы. Зачем экзаменатор спрашивал о такой глупости, тоже загадка. Дело происходило в мамины университетские годы, в начале пятидесятых. Экзаменатор был стукач? Или набитый дурак? Или он насмехался? Или «заваливал» студентку? Неизвестно.

Коммунизма и в пятидесятые годы было необъятно много, а в шестидесятые начался безбрежный коммунистический потоп.

Профессор Валентин Толстых, «партийный философ» советских лет, в новейшей мемуарной книге настаивает, что люди верили идеологии марксизма-ленинизма и идеалам коммунизма. Даже те, кто пострадал от репрессий. Перо профессора наливается сарказмом: если, мол, и были такие, «кто с детства понял, что марксизм – ложь, коммунизм – утопия, а Ленин и Сталин – изверги», то … «мне они почему-то не встречались» («Мы были. Советский человек как он есть» – М.: Культурная революция, 2008. с. 290—291). Конечно, не встречались. Взрослые люди не стали бы выкладывать крамольные мысли партийному идеологу, а что думали, видели и понимали дети – было и остается тайной за семью печатями.

Идеалы коммунизма всегда были сцеплены с невероятным количеством глупостей. Лично я, еще не зная слова «утопия», думала, что коммунизм – это глупость, о которой глупо говорить. Так и формулировала, еще не зная слова «формулировать», но никому, естественно, не сообщала.

Ни малыши, ни школьники, ни студенты – никто своими настоящими мыслями о коммунизме не обменивался. А если обменивались, в виде редчайшего исключения, то с самыми близкими, проверенными друзьями в полной тайне. Об этом ярко рассказал Владимир Шляпентох в книге «Страх и дружба в нашем тоталитарном прошлом» (СПб.: Издательство журнала «Звезда», 2003): «Сейчас трудно понять, как могло родиться в нашем сознании глубокое презрение ко многим идеям Маркса и Энгельса, как мы могли бросить им вызов. <���…> Само собой разумеется, мы считали полной нелепостью тот коммунистический рай, который обещал Маркс, когда выступал не в роли социального аналитика, а как основатель новой религии. <���…> Мы чувствовали свое полное интеллектуальное превосходство над бедными основателями научного коммунизма. Это прекрасное самоощущение мы, естественно, скрывали от всех…» (с. 94, 95). Крамольные размышления юных интеллектуалов, студентов Киевского университета, относились к началу пятидесятых годов. Увернуться от коммунизма детям было так же трудно, как увернуться от Ленина. Строчки Михаила Светлова, вынесенные в эпиграф, взяты из книги-календаря на 1949 год. Малыши, не умеющие читать, должны были услышать про вершины коммунизма от мамы, читающей вслух.

Из моих собеседников только А. М. свидетельствует, что «в раннем детстве о коммунизме не задумывался и слова такого, кажется, не слышал» (Интервью 1. Личный архив автора).

А. Б. отмечает, что постоянно видела и слышала лозунги «Вперед к коммунизму», «Слава КПСС»: «Что значат всякие такие, редко произносимые и абстрактные слова, мама должна же была как-то мне объяснить… Но я, честно, не помню как. Кроме того я же смотрела фильмы и в клубе часто проводили всякие праздничные заседания. Так что слова „коммунизм“ и прочие, конечно, звучали. Но для меня они звучали достаточно абстрактно и неинтересно» (Интервью 4. Личный архив автора).

В школе детей обрабатывали коммунизмом неотступно, требуя высказываться. Помню, что весь наш класс писал сочинение о том, как мы будем жить в двадцать первом коммунистическом веке. Нам было лет десять. Писали на отдельных листках, а не в тетрадке для сочинений. Вероятно, школа эти тексты куда-то отсылала. Куда – мне неизвестно. Выяснить это и отыскать сочинения, если они сохранились, было бы интересно и важно. Но такое расследование превышает мои возможности. Должно быть, это делалось к юбилейной дате или очередной годовщине « октября ». Для выставки, например. А может быть, отсылали совсем в другом направлении, чтобы проверить идейную атмосферу в семьях школьников.