Дмитрий Травин - Модернизация: от Елизаветы Тюдор до Егора Гайдара

Германское руководство осуществляло стратегию так называемых «бесшумных финансов». Для функционирования экономики большее значение имели даже не широко разрекламированные акции, при которых под громкие звуки фанфар домохозяйки отдавали государству свои с трудом сбереженные пфенниги, а проходившие в тиши кабинетов переговоры, на которых банкиров разными способами убеждали конвертировать краткосрочные займы в долгосрочные.

«Основной причиной стабильности нашей валюты, — заявил как-то Гитлер в беседе с Шахтом, — являются концентрационные лагеря». А в беседе с Раушнингом добавил: «Я обеспечу стабильность цен. Для этого у меня есть СА». Несмотря на некоторую образность данных выражений, по сути дела они были вполне верны. За стабильность цен и валютного курса боролись абсолютно неэкономическими методами. Задачи были решены, но экономика на этой основе могла развиваться только в том направлении, которое определялось целями милитаризации.

Все эти меры в совокупности позволили удержать на низком уровне частное потребление и расширить потребление государственное, что было столь важно в свете проводимой Гитлером политики ускоренной милитаризации экономики. К концу войны доля потребительских товаров снизилась в общем объеме германского промышленного производства до 28% по сравнению с 53% в 1932 г.

Из-за нехватки товаров потребительского назначения в одном лишь Берлине к ноябрю 1939 г. закрылось 10 тысяч магазинов. Неудивительно, что гитлеровская экономика, если смотреть на нее с формальной точки зрения, демонстрировала высокие темпы роста и не знала кризисов. Ведь к потребностям населения приспосабливаться не приходилось. Нацистские стратеги просто ставили «на поток» то, что требовалось фюреру для реализации его милитаристских планов.

В этой экономике Ялмару Шахту делать уже было нечего. Возвышение Германа Геринга, ставшего во главе так называемого «четырехлетнего плана», переводившего значительную часть германской хозяйственной системы на откровенно административные рельсы, стало одновременно и падением Шахта. В ноябре 1937 г. он оставил Вальтеру Функу свой пост в безвластном Министерстве экономики. В начале 1939 г. Шахт ушел и из Рейхсбанка, поскольку в абсолютно милитаризированной системе даже роль монетарной политики теперь мало что значила. В это время он перешел в оппозицию Гитлеру, причем поначалу играл в ней, по-видимому, ведущую роль.

Шахт в самом начале новой мировой войны осудил вторжение вермахта в Польшу. А уже в 1942 г. окончательно разошелся с нацистским режимом, поняв, что он неизбежно проиграет в конфронтации со всем миром.

Конец карьеры Шахта был весьма печальным и в то же время весьма символичным для судеб германского либерализма, увязнувшего в системе сложных компромиссов. В 1944 г., через три дня после знаменитого покушения на фюрера, Шахт был арестован нацистами как один из предполагавшихся лидеров постгитлеровского рейха. А когда в Германию пришли союзники, «оппозиционер» сам превратился в «нацистского преступника» и вновь оказался за решеткой. Ему пришлось пройти через Нюрнбергский трибунал наряду с теми, кто действительно стоял у руля нацистской системы.

Впрочем, банкир считал себя самым ярким и самым невинным человеком из всех, находившихся в заключении. Превратности судьбы не изменили характера «спасителя отечества образца 1923-1924 гг». и не сломили его. В конечном счете Ялмар Шахт оказался оправдан трибуналом. После войны он прожил еще четверть века и скончался в 1970 г. глубоким старцем.

Когда после Первой мировой войны Австро-Венгрия распалась, наследники некогда великой империи враз почувствовали на «своей шкуре» незавершенность экономических реформ эпохи Франца-Иосифа. Особенно тяжело пришлось маленькой Австрии, долгое время успешно пользовавшейся своим положением на самом верху властной вертикали, а после 1918 г. вынужденной кормиться собственным трудом.

В старой империи Австрия не столько специализировалась на промышленном производстве, сколько на управлении огромным бюрократическим «хозяйством» династии Габсбургов. Соответственно, в этой стране было непропорционально много чиновников, привыкших получать жалованье из имиперской казны, а не зарабатывать себе на жизнь использованием рыночных методов.

Бремя содержания бюрократов, предназначенных для управления тридцатимиллионной империей, поначалу просто легло на бюджет страны с 6,5 млн. населения, фактически не имеющей возможности осуществлять столь большие непроизводительные расходы. При 1,6 млн. рабочих и 1,4 млн. крестьян в государстве насчитывалось 530 тыс. чиновников, служащих и лиц свободных профессий, а также еще почти 3 млн. детей, стариков и иждивенцев. Австрия как бы представляла собой маленького, физически слабого человечка с огромной головой.

Положение Вены было еще хуже, чем положение Австрии в целом. Этот город возбуждал вражду самых разных групп населения. Всюду, где раньше столица имела влияние, теперь она оказывалась в изоляции. Даже те районы, что были видны невооруженным глазом с башни собора Святого Стефана, отказывались разделить имеющееся у них продовольствие с голодающими жителями столицы.

Положение Вены еще более ухудшилось в связи с притоком большого числа австрийцев, занимавших раньше административные должности в тех частях империи, которые теперь отделились. Хотя этот приток компенсировался оттоком тысяч чехов, поляков, венгров и хорватов, стремившихся воссоединиться со своими освободившимися соотечественниками, все же в столице население заметно увеличилось за счет обнищавших беженцев.

Голодные люди рыскали по стране, отыскивая возможность приобрести хоть какое-нибудь продовольствие. Зародилось мешочничество. Но рыночные механизмы давали сбой в условиях зарождающейся высокой инфляции. Власти отдельных земель и даже округов стремились полностью закрыться от соседей, охраняя имеющееся у них продовольствие. Гражданам новой республики требовались паспорта и даже специальные доморощенные визы для того, чтобы ездить по своей собственной стране, перебираясь из одной провинции в другую. «Во время путешествий, — отмечал современник тех событий, — людей тщательно обыскивали, но не ради кошелька или бриллиантов, а ради картошки и муки. Один человек вспоминал, как он четырнадцать часов сидел на железнодорожной станции в Граце, ожидая разрешения на право войти в город».