Джейн Джекобс - Смерть и жизнь больших американских городов

Публичное общение и публичная безопасность на тротуарах, взятые вместе, напрямую помогают смягчить самую серьёзную социальную проблему страны — сегрегацию и расовую дискриминацию.

Я не хочу сказать, что градостроительство и дизайн, особенности улиц и уличной жизни способны автоматически победить сегрегацию и дискриминацию. Для борьбы с этими несправедливостями необходимо также множество усилий другого рода.

Но я заявляю, что строительство городских районов, где опасно ходить по тротуарам и где люди вынуждены делиться многим или ничем, может серьёзно затруднить американским городам преодоление дискриминации, сколько бы усилий не было затрачено.

Из-за предрассудков и страха, сопутствующих и содействующих расовой дискриминации, преодолевать её в жилых районах в любом случае тем трудней, чем менее защищёнными чувствуют себя люди на тротуарах. С ней тяжело бороться, когда у горожан нет возможности вести цивилизованную публичную жизнь на публичной основе, способствующей уважению человеческого достоинства, и частную жизнь на частной основе.

Безусловно, на отдельно взятых городских участках, страдающих из-за страха и недостатка публичной жизни, могут применяться образцовые интеграционные схемы, реализация которых требует огромных усилий и ненормальной (по меркам крупных городов) придирчивости в отношении новых соседей. По существу это уход от чрезвычайно масштабной проблемы, требующей срочных мер.

Толерантность, спокойное допущение огромных различий между соседями (различий зачастую куда более глубоких, чем в цвете кожи), возможное и нормальное в кипучей городской среде, но столь чуждое пригородам и псевдопригородам, возможно и нормально лишь когда улицы крупного города оснащены для того, чтобы незнакомые люди могли мирно сосуществовать на основе цивилизованности и, наряду с ней, сдержанного уважения к достоинству личности.

На первый взгляд непритязательные, случайные, не устремлённые ни к чему важному, тротуарные контакты — та разменная монета, на которой может вырасти богатство городской публичной жизни.

Лос-Анджелес — крайний пример крупного города с очень слабой публичной жизнью, нацеленного главным образом на общение частного характера.

На одном уровне, к примеру, моя знакомая, живущая там, говорит, что, хотя она прожила в городе десять лет и знает, что в нем есть мексиканцы, она ни разу не только не перемолвилась словом с мексиканцем, но даже не видела живого мексиканца или какого бы то ни было предмета мексиканской культуры.

На другом уровне кинорежиссёр Орсон Уэллс пишет, что Голливуд — единственный в мире театральный центр, который не смог создать театрального бистро.

И ещё на одном уровне у лос-анджелесского бизнесмена из числа самых влиятельных выявился пробел в сфере «паблик рилейшнз», немыслимый в другом городе подобного размера. Этот бизнесмен, придя, как он мне сказал, к мысли, что город «отстал в культурном отношении», решил поправить дело и возглавил комитет, собирающий средства на первоклассный художественный музей. Позднее в ходе нашего разговора, рассказав мне о жизни лос-анджелесских бизнес-клубов, в которой он участвует как один из лидеров, он не смог ответить на мой вопрос, где и как встречаются подобным же образом деятели Голливуда. Он добавил, что не знаком ни с кем из киноиндустрии, более того — не может припомнить ни одного из своих знакомых, у кого были бы подобные связи. «Я знаю, что это звучит странно, — сказал он. — Мы рады, что у нас тут есть киноиндустрия, но люди, которые в ней работают, — не та публика, с которой мы могли бы общаться лично».

Опять: либо «совместность» — либо ничего. Можно представить себе, с какими трудностями сталкивается этот энтузиаст создания художественного музея. У него нет способа установить простой, практически полезный и доверительный контакт с некоторыми потенциально лучшими возможными членами комитета.

В своих верхних экономических, политических и культурных эшелонах Лос-Анджелес исходит из тех же провинциальных принципов социальной изолированности, что и жители упомянутых мной засаженной деревьями улицы в Балтиморе и Чатам-Виллиджа в Питтсбурге. Такому городу очень трудно сводить вместе необходимые ему идеи, устремления энтузиастов, деньги. Лос-Анджелес поставил на себе странный эксперимент: он пытается построить жизнь не просто жилого массива или «серой» зоны, а огромного города на выборе между «совместностью» и ничем. Я думаю, это неизбежная судьба всякого большого города, где люди испытывают нехватку городской публичной жизни в сфере быта и труда.

Один из градостроительных предрассудков — фантазия о перековке детей. Говорится примерно следующее. Целая армия детей вынуждена играть на улицах крупных городов. Эти бледные и рахитичные дети, окружённые безнравственной средой, делятся друг с другом шуточками про секс, похабно ухмыляются и усваивают все новые формы испорченности так же легко, как в исправительном заведении. Это называют «моральным и физическим вредом, причиняемым улицей подрастающему поколению», или попросту «трущобным воспитанием».

Если бы только этих обездоленных детей можно было переместить с улиц в парки и на детские площадки, где есть приспособления, чтобы поиграть и поупражняться, пространство, чтобы побегать, трава, чтобы возвысить душу… В чистые и счастливые места, полные смеха и веселья, которыми дети отзываются на здоровое окружение…

Но хватит о фантазиях. Рассмотрим ситуацию из реальной жизни, представленную Чарльзом Гуггенхаймом, кинодокументалистом из Сент-Луиса. Гуггенхайм сделал фильм про жизнь сент-луисских детей, посещающих детский сад. Он заметил, что примерно половина детей уходит в конце дня крайне неохотно.

Гуггенхайм проявил достаточное любопытство, чтобы докопаться до причины. Все без исключения дети, покидавшие сад неохотно, были из ближайшего жилого массива. И, опять-таки без исключения, все, кто шёл домой с охотой, жили на старых «трущобных» улицах. Ларчик открывался просто. Детей, возвращавшихся в массив с его обширными игровыми площадками и лужайками, встречали хулиганы, которые заставляли их выворачивать карманы, а то и били. Для этих малышей дорога домой каждый день была сопряжена с пыткой, которой они страшились. А те дети, что направлялись на старые улицы, ничему подобному не подвергались. Они могли выбирать из многих маршрутов и умно выбирали самый безопасный. «Если бы кто-нибудь захотел их обидеть, — говорит Гуггенхайм, — они всегда смогли бы забежать в какой-нибудь магазин, или кто-нибудь пришёл бы им на помощь. К тому же у них был большой выбор путей на случай, если бы они увидели, что их подстерегают. Эти дети чувствовали себя в безопасности, шли весело, настроены были задорно». Гуггенхайм выразительно сопоставил унылые, безлюдные лужайки и детские площадки массива с интересными старыми улицами поблизости, в изобилии дающими материал кинооператору и пищу воображению.